В «коротком» ХХ веке (1917—1991) 1 Россия-СССР достигла наивысшего могущества в своей истории. Экономически, по показателям ВНП, она какое-то время была мировой державой номер два (лучший результат дореволюционной, «доэсэсэровской» России — пятое место в 1913 году). Что же касается военно-политического и военно-стратегического положения, то с 1945 по конец 80-х годов она делила со США первое место, конституируя биполярный «ялтинский мир». Кроме того, сегодня, глядя в календарный ХХ век из его последнего, двухтысячного года, можно сказать, что в уходящем столетии был такой период — 50—70-е годы, — который не имеет в русской истории аналогов с точки зрения уровня массового благосостояния и его постепенного повышения. В данном контексте мы не говорим о цене, заплаченной за тридцать лет благоденствия. Огромное большинство современников об этом не думали: ведь люди живут обыденной, повседневной жизнью, и в целом, как заметил Лев Толстой, это правильно. Мы и смотрим на этот период с точки зрения «повседневного человека».
В то же время «исторический», то есть некалендарный, ХХ век стал для России периодом провалов и поражений. Он начался и закончился социальными, идейными и геополитическими катастрофами, сменой власти, строя, утратой огромных территорий и нескольких десятков миллионов человек. С той лишь разницей, что в 1917—1918 годах это была плата за выход из «горячей» войны, а в 1991-м — из «холодной».
Следует особо подчеркнуть, что и в 1917, и в 1991 годах не просто рухнули две исторические структуры Русской Власти — самодержавие и коммунизм. Провалились два различных варианта общественного развития, два различных типа «модернизации»: самодержавно-буржуазный и коммунистический. Если же вспомнить, что к 1998 году потерпел неудачу и «либерально»-антикоммунистический проект, то, выходит, в нынешнем столетии у России не получилось ничего из того, за что она бралась. Не получилось в конечном счете. Но этот счет и есть главный, единственный. Причем результатом последнего эксперимента стала во многом демодернизация страны, ряда важнейших секторов экономики и общества2. Россия словно заскользила в прошлое. Наша родина проваливается в Колодец Времени, Колодец Истории. Как глубоко?
Вернувшись (с «модификациями») к дореволюционным флагу и гербу, присвоив посткоммунистическим Думам номера пять и шесть, мы вроде бы оказались в начале 1910-х. Геополитически же — изоляция, отсутствие союзников — сегодняшняя Россия как бы попала в ситуацию после Крымской войны: победительницу Наполеона выставили из Европы, так же, как в начале 1990-х победительницу Гитлера. Только если в 1860-е годы у России были относительно спокойные границы на юге и востоке, то теперь они уже спокойствием не дышат — нас теснят и оттуда.
Резко сузилось и пространство, в котором протекает русская история. Как будто мы опрокинулись в середину XVII века — в первые годы царствования Алексея Михайловича (до присоединения Малороссии). С точки зрения отношений Центр — регионы мы оказались в середине XV века, на рубеже княжений Василия II Тёмного и Ивана III Грозного: землица вроде бы едина, но Москве еще далеко до полного контроля над ней. Рязань, Тверь, Новгород находятся в полусвободном плавании, как наши субъекты Федерации в конце 90-х. Более того, ныне в полусвободном плавании по отношению к центральной власти оказалась и Москва. До сих пор она никогда не играла самостоятельной роли: это был город, где сидела Власть. В посткоммунистической России Москва приобрела ряд субъ-ектно-властных характеристик, оттянув, откачав их у Центра (Власти).
Но и середина XV века не предел. По степени влияния внешних сил на нашу жизнь Россия словно вернулась в ордынскую эпоху. Только диктует или пытается диктовать нам не Орда, а Запад, так сказать, не Алтын Ордон, а Ба-руун Ордон. Однако и это еще не дно. По многим показателям РФ похожа на Киевскую Русь. И хотя в последние годы немало писали о «веймарской России», сравнивая нашу сегодняшнюю ситуацию с германской конца 20-х—на-чала 30-х годов, более уместно говорить именно о «киевской России».
Но что такое Киевская Русь? В определенном отношении совокупность более или менее (чаще менее) связанных друг с другом военно-торговых «домов», ассоциаций, каждая из которых стремилась самостоятельно выйти на «мировой» рынок, торгуя в основном сырьем, лошадьми и рабами (ну чем не наши ведомства и субъекты Федерации?). Киевская Русь — это постоянные выяснения отношений, «разборки» между «региональными княжескими элитами», борьба военных группировок и князей за право быть «крышей» того или иного племени; это причудливая комбинация всеохватывающих рынка и торговли (вспомним и наших «челноков») с поздневарварскими, «раннеклассовыми» отношениями («дань», protection rent — чем не рэкет?); это — парадоксальное сочетание: мало производят, но много торгуют.
Итак, Россию, словно в фантастическом триллере, вынесло, выбросило одновременно и сразу в несколько разных эпох, у каждой из которых своя жизнь и в каждой из которых у России своя жизнь. Историческое Зеркало-Время разбилось на куски, в каждом из которых отразился тот или иной эон, из каждого осколка глядят разные лица.
Разумеется, дело не обстоит так, что Россия вернулась в прошлое. Вернуться в прошлое, как и реставрировать его, невозможно — у Истории только one way ticket. Речь о другом: «коммунистический оползень» 1991-го и «советский оползень» 1993 года обнажили сразу несколько пластов до-коммунистического, дореволюционного прошлого, которые продолжали подспудно полусуществовать «под глыбами» коммунизма. Его крушение привело к тому, что сразу несколько эпох оказались на поверхности, как будто зажив собственной жизнью. Чаще всего не образуя единства, взаимно противостоя и противореча, они в то же время если и не дополняют органически, то, по крайней мере, поддерживают или даже удерживают друг друга, подобно боксерам в клинче. Только этих боксеров не два, а больше, и далеко не всегда понятно, кто с кем ведет бой.
Да, не за это боролись герои перестройки. А вышло, как вышло, то есть мордой — и в грязь. Но ведь не впервые, вот в чем дело. Не раз уже в нашей истории, от Ивана IV и до «Бориса II», реформы оказывались контрпродуктивными, во многом, если не в главном приводили к результатам, диаметрально противоположным задуманным, да и страну при этом разрушали «до основанья», но без «затем». «Затем» наступало через десятилетия. За преобразованиями Ивана Грозного и «правительства Избранной рады» последовали опричнина и разорение, Смута. Петр I создал гвардию, армию и флот — в результате же разорил экономику, угробил страну, которая на несколько десятилетий погрузилась в вялотекущую смуту. Столыпин хотел спасти самодержавие и избежать революции. Вышло с точностью до наоборот, а Гражданская война полыхала «от темна до темна» наиболее жестоко именно там, где преуспели столыпинские реформы, — на Юге и в Поволжье. Горбачёв вознамерился спасти СССР и коммунизм — и потерял все. Не удались и затеи «молодых реформаторов». Все это дает основание говорить о некой трагико-нормальной тенденции русской истории, которая внешне проявляет себя как несоответствие результатов задуманному, как уничтожение, полное или частичное, чаще всего самой Властью, а иногда и поднявшимся против нее населением того, чтó она принималась делать, реформировать. Даже термин такой появился — «контрреформа», который в паре с «реформой» образует почти магическую формулу русской истории, этакое модифицированное «шаг вперед, два шага назад».
Классический пример применения схемы реформа—контрреформа, уже вошедшей даже в некоторые школьные учебники, — Россия второй половины XIX века. В ней реформаторскому царствованию Александра II (1855—1881) противопоставляют правление Александра III (1881—1894). Самодержавие Александра III обвиняют в том, что оно свернуло с курса реформ, повернуло их вспять, выступило контрреформатором. Правильно ли это? Контрреформа, контрреформаторы — с какой, с чьей точки зрения? С точки зрения каких задач, каких интересов, каких групп?
Этот вопрос значительно сложнее, чем может показаться на первый взгляд. В пореформенной России впервые в отечественной истории появилось множество социальных групп с различными интересами и векторами развития. Более того, эти группы обрели собственную динамику. И в определенном смысле пореформенный общественный процесс развивался как равнодействующая этих групп. Однако в целом и по-прежнему определяло этот смысл самодержавие. Оно же и корректировало его в зависимости от ситуации: «лево руля», «право руля». И сами эти повороты, помимо прочего, отражали усложнившуюся ситуацию, были реакцией на нее.
Если же предположить на миг, что самодержавие проводило реформы 1860-х—первой половины 1870-х только ради гражданского общества и демократических свобод, и рассуждать исходя из этого, то курс позднего Александра II и Александра III — это, конечно, контрреформа. Но предположить такое можно действительно лишь на миг, поскольку ясно, что самодержавие преследовало свои собственные интересы.
Проводя «реформы», оно прежде всего решало свои проблемы, продлевало — и продлило на 50—60 лет — свое существование. Что же до «контрреформ», то тут, на наш взгляд, все достаточно очевидно, если только не смотреть на русскую историю, и на действия самодержавия в частности, сквозь призму обязательной «демократизации», демократизации как некоего императива. Поставив и решив определенным способом в 1860—1870 годы одни проблемы, власть в следующее десятилетие решала другие и по-другому, в том числе и те, что были порождены «реформами». Речь должна идти о едином и исторически цельном комплексе мероприятий, первую часть которого упрощенно можно представить ударом «слева направо», а вторую — «справа налево». Внешне это кажется реформой и контрреформой, реформой и реакцией — в зависимости от политической позиции наблюдателя и оттого, кто для него Власть — друг или враг.
Что касается самодержавия, то, во-первых, у него не было друзей (единственный союзник власти в стране, говорил один из русских императоров, — это армия и флот, то есть органы самой власти); во-вторых, у Русской Власти не было никакой специфической политической позиции по причине ее принципиально неполитического характера. К тому же Власть в России не была ни реакционной, ни революционной. Она была просто
Властью, а потому выступала одновременно как главный революционер (реформы Александра II — это «революция сверху», как и действия Ивана IV или Петра I) и как главный вешатель, как главный реформатор и как главный охранитель, консерватор. (Не тогда ли Русская Власть начала переставать быть Властью, когда лишилась монополии на революционность, допустив возможность появления профессиональных революционеров, то есть профессиональной Антивласти?) Оттого-то и прав был мудрый, хотя и прямолинейный Победоносцев, говоря, что Россия — тяжелая страна: ни революция, ни реакция в ней до конца не проходят. Русская жизнь — это единство реакции и революции. А определяет это единство системообразующий элемент, ядро этой системы — Русская Власть, называется ли она самодержавием или коммунизмом.
На наш взгляд, одна из главных причин ложных постановок вопросов насчет русской истории и соответственно ложных ответов на них — либо в неверно найденной базовой единице анализа, базовом системообразующем элементе, либо в ошибочной, неадекватной его содержанию интерпретации. Так, к примеру, советские историки в соответствии с марксистской доктриной рассматривали русскую историю как историю классов — феодальных, капиталистических; при таком подходе власть в качестве самостоятельного субъекта вообще не попадала в «объектив». Дореволюционная наука в целом понимала значение власти в русской истории, но упорно квалифицировала ее как «государство», тем самым уподобляя ее the state. Но так же, как «классы» русского общества были далеки от классовости в точном смысле этого слова, так и «государство» далеко отстоит от the state. Не случайно в последнее время, когда речь идет о русской истории, «государство» все чаще переводят на английс кий как patrimony или domination, а не state.
Мы привыкли жить в интеллектуальном комфорте, отождествляя почти любую систему власти и управления с государством и почти любую крупную социальную группу — с классом. Тем самым, кстати, впадая в стихийный капиталоцентризм, то есть воспринимая реальность в терминах и понятиях капиталистического общества. В результате государство появляется там, где его не было. Или, напротив, получается так, что Россия — это то, чему нет адекватных терминов, «чему названья в мире нет». Если мы действительно хотим понять историю различных обществ и на этой основе прогнозировать их будущее, то нужно не навязывать обществам внешнюю и чуждую им меру и сетку понятий, а найти их собственную меру, собственную субстанцию, определить их особое системное качество и их системообразующий элемент. В русской истории, на наш взгляд, такой элемент — Власть, но не политическая, государственная или экономическая, а Власть в ее метафизическом облике. Власть вообще. Она рушилась всякий раз, когда приобретала слишком много гос ударственных, политических или классовых черт. Она рушилась и рушила все вокруг себя всякий раз, как начинала преобразовывать русскую реальность на не соответствующий ей западный манер — буржуазный или антибуржуазный — и воспринимать самое себя на такой же манер. Помимо всего прочего, в этом причина и контрпродуктивности русских реформ. Хотя, разумеется, не только в этом.
Приняв тезис о Русской Власти как системообразующем элементе русской истории, проследим ее генезис. Конечно, Власть и родина, как верно заметил Владимир Набоков, разные вещи; история власти и история родины по имени Россия — не одно и то же. Тем не менее, когда в 1917 году рухнула власть, то исчезла, «слиняла», по слову Василия Розанова, за два-три дня и родина, Россия. Следовательно, если мы поймем природу Власти, придет понимание и многого другого.
Однако прежде чем рассмотреть развитие Русской Власти с ее принципами и динамикой, бросим по возможности трезвый взгляд на последние 400—500 лет русской истории, и прежде всего на некие регулярности (слово «закономерность» пока употреблять не хочется), повторяемости.
В принципе такой взгляд мог бы отлиться в строгое научное исследование, нагруженное специальной терминологией, изобилующее фактами, цифрами, эмпирическими иллюстрациями. Однако мы здесь пойдем по другому пути. Уолт Ростоу в предисловии к самой знаменитой и читаемой из его книг заметил: «Взгляды, изложенные здесь, могли бы быть разработаны в обычной форме научного трактата большого объема с большим числом подробностей и большой академической изысканностью. Но должна быть также некоторая польза в кратком и простом изложении новых идей». Более того, изложение идей, теоретического видения, перенасыщенное конкретикой, часто затушевывает идею, отвлекает от нее. Особенно когда речь идет о макроисторическом, долгосрочном взгляде на русскую историю. По нашему мнению, подобный подход, учитывающий долгосрочные тенденции развития, способен прояснить картину. Смысл события редко бывает понятен из него самого; только анализ события в среднесрочной (до 50 лет) и долгосрочной (50—100 и более лет) перспек тиве позволяет понять его. Это тем более так, когда речь идет об эволюции социально-исторических систем, особенно таких крупных, как Россия.
Мы до сих пор плохо понимаем, что произошло с нами за последние 10—15 лет, поскольку смотрим на события глазами их современника и участника. Но в том-то и дело, что в 1991-м окончились не одни лишь некалендарные восьмидесятые, или коммунистическая эпоха, — завершились и несколько других периодов русской истории.
Когда ведешь линию из настоящего в прошлое, чтобы понять настоящее и прогнозировать будущее, главное — не уйти в «дурную бесконечность», где-то остановиться, определив, развитие какой субстанции, какого субъекта сделать объектом исследования. Как мы уже сказали, для нас такой объект — Власть. Русская Власть как особый субъект исторического развития наряду с античным полисом, индийской кастой, китайским кланом, германской формой Gemeinwesen (будь то в форме сельской общины или цеха), капиталом. Поэтому наш анализ мы начнем с эпохи ордынского владычества над Русью.
***
О влиянии татаро-монгольского нашествия, ордынского господства на Русь и русскую историю написано много, многое эмпирически зафиксировано верно. Однако главное все же ускользнуло: ордынское иго не просто радикально изменило властные отношения на Руси — оно выковало, вылепило принципиально нового, невиданного доселе в христианском мире субъекта-мутанта.
Дело в том, что в домонгольской Руси власть была рассредоточена между углами четырехугольника: князь—вече—боярство—церковь. При этом мы имеем цельную конструкцию, хотя в одних землях сильнее было боярство (Юг — Галицкая Русь), в других — вече (Новгород, Псков, Вятка), в третьих — князь (Северо-Восток — Владимирская Русь). Различным было и реальное влияние церкви (так, в Новгороде она была наряду с вече важнейшей опорой социального устройства). Однако ни в одном из случаев князь не был единственной властью — Властью с большой буквы, и ситуация в целом была похожа на европейскую. Как только Андрей Боголюбский, словно действуя по принципу «власть — всё», решил подмять под себя бояр и народ, его отправили на тот свет: не было у князя той «массы насилия», которая позволила бы ему сломать «четырехугольник», превратив его в сингулярную точку Власти.
Проблему решила Орда. Именно ее появление обеспечило тем князьям, которые шли на службу ордынскому орднунгу — Александру Невскому, а затем московским Даниловичам, — ту «массу насилия», которая обесценивала властный потенциал боярства и веча. В начале XIV века слово «вечник» уже означало «бунтовщик», а бояре в рамках ордынской системы не столько боролись с князем, сколько выступали вместе с ним против других «князебоярств», а перед самим князем «окарачь ползли» (как он перед ханом и мурзами), превращаясь в холопов.
Опершись на Орду, Александр Невский конкретизировал принцип «власть — всё»: «власть — всё, население — ничто». Теперь людей можно было давить, резать им носы, уши, так как за будущим святым князем стояла Орда.
Следующий вклад в конкретизацию принципа «власть — всё» внес Дмитрий Донской. Его обычно рассматривают в череде великих собирателей и объединителей русской земли. Собиратель — да. Объединитель — нет. Стратегия собирания русских земель Дмитрием Ивановичем заключалась не в объединении, а, напротив, в углублении раскола между ними — прямо по-ленински: прежде чем объединяться, надо разъединиться. Поэтому-то Дмитрий и отказался принять митрополита Киприана, направленного из Константинополя стать общерусским митрополитом, то есть таким, которому подчинялись бы и епархии на территории Великого княжества Литовского. Дмитрию нужен был митрополит только для территории, подвластной ему, его власти, ему как Власти. Не территория важна, а подвластная, «уезженная» территория. Иными словами: «власть — всё, территория — ничто» (или: «власть первична, территория вторична»).
Своим принципом князь Дмитрий достроил триединый комплекс принципов Русской Власти: «Власть первична»; «Власть первична, население вторично»; «Власть первична, территория вторична». Представители всех структур Русской Власти будут руководствоваться этим триединым принципом, жертвуя, когда возникала необходимость, населением и территорией (Ленин, Сталин, Горбачёв, Ельцин, если брать только коммунистический период). Население и тем более пространство — объект. Власть — субъект. Субъект вообще один. И это поразительно.
Христианский мир носит полисубъектный характер по определению. Субъектность вообще предполагает наличие двух и более сторон. В христианском мире, а Русь была его частью, субъектны индивиды, корпорации (цехи, университеты), города, монархи. Орда создала на Руси такую ситуацию, когда единственным субъектом стала Власть. Да еще церковь — по поручению Власти. Парадокс можно сформулировать так: моносубъект в христианском обществе. Или так: христианская Власть, стремящаяся к моносубъектности и отрицающая субъектность других социальных агентов. Но это парадокс лишь на первый взгляд. Субъектность такого моносубъекта иная, чем в полисубъектном мире. Русская Власть есть в известном смысле «преодоление», а не только редукция «нормальной» христианской полисубъектности. Результат этого преодоления — метафизический характер (природа) Русской Власти.
Однако в ордынском орднунге этот властный мутант был все же ограничен. Извне — Ордой, изнутри — самим фактом единства князя и боярства. Причем внутреннее ограничение опять-таки было обусловлено внешним — сплочением перед лицом Орды. Как только она пала, мутант прыгнул на Русь и стал для нее новой Ордой. Захватив русские земли и раздав их в виде поместий дворянам (раздача земель боярам, по сути, поставила бы их вровень с князем), князь, и в его лице Власть-моносубъект, получил слой, опираясь на который можно было избавиться от властного союза с боярством, а моносубъект мог отбросить многие коллективные черты. Этот процесс протекал мирно по нарастающей до середины 1560-х, пока не уперся в некую преграду, взять которую эволюционным, ненасильственным путем было невозможно. Власть оказалась перед дилеммой: либо менять-ломать себя, превращая во власть и допуская субъектность других социальных агентов, либо менять-ломать общество, поставив над ним репрессивно-карательный орган, установив диктатуру этого орг ана, этого аппарата и «перебрав людишек». Иван Грозный выбрал второй путь, который резко ускорил ход Великой самодержавной революции. Уже в начале 1570-х годов царский аппарат настолько подчинил себе все остальное, что потребность в опричнине отпала: чрезвычайка стала повседневной организацией, царским двором; опричные земли начали именоваться дворовыми. Главный результат опричнины в том, что государев двор превратился в единственно значимый аппарат, а воля царя — в единственный источник внутренней и внешней политики. Людовику XIV приписывают формулу «Государство — это я». Однако во Франции XVII века было еще кое-что, кроме этого «я», — например, общество. Иван Грозный и его наследники по Русской Власти могли бы сказать: «Власть — это я». Формирование самодержавия, превращавшего бояр и дворян в однородную служилую массу, логически вело к закрепощению крестьян (и населения вообще). Самодержавие же было условием реализации этого процесса. Возникнув, оно подтолкнул о социум именно в этом направлении. К 1649 году дело было сделано: крестьян закрепостили службой дворянам. Но это закрепощение было элементом более широкой системы самодержавного контроля над обществом, включая дворян и посадских (то есть горожан), по отношению к которым, как писал Сергей Князьков, закрепощение было проведено наиболее последовательно и полно (указ от 1658 года). Тягло несли все, кроме Власти. Так Русская Власть создала и оформила систему, которую мы назвали Русской Системой. Ее элементы:
Власть;
Популяция, то есть население, исторически имевшее, но утратившее субъектные характеристики; население, субъектность которого при нормальном функционировании Власти отрицается по определению;
Лишний Человек. Он может быть как индивидуальным (часть дворян и интеллигенция в XIX—начале ХХ веков), так и коллективным (казачество в XVII веке). Лишний Человек — это те индивиды или группы, которые не «перемолоты» Властью и поэтому не стали ни ее органом, ни частью Популяции. Или же это люди, «выломившиеся» из Популяции и Власти, нередко в результате ее же, Власти, деятельности, целенаправленной или побочной.
Русская Система — это такой способ взаимодействия ее основных элементов, при котором Русская Власть — единственный социально значимый субъект. Если Русская Система есть способ контроля Русской Власти над русской жизнью, то Лишний Человек — это мера незавершенности системы, индикатор степени неперемолотости русской жизни Русской Системой и Властью. Процесс взаимодействия, с одной стороны, Русской Системы и Русской Власти, а с другой — Русской Системы и русской жизни (в которой Система далеко не все исчерпывает и охватывает, а в Системе не всё Власть) и есть Русская История.
Разумеется, теоретическая схема, предложенная нами, не более чем рабочая гипотеза, нуждающаяся в проверке, разработке, уточнении. На наш взгляд, она полезна, поскольку позволяет увидеть в русской истории то, что в ней не видели или на что не обращали внимания. Например, как мы уже говорили, в Русской Системе все реализуется через Власть, даже протест против нее (о чем, помимо прочего, свидетельствует феномен самозванства). Система функционирует так, что Власть препятствует полному или даже сколько-нибудь существенному оформлению различных групп, прежде всего привластных. Но это означает, что Русская Власть и Система в целом блокируют то, что на Западе стало классовым оформлением общества и социальных отношений. Ни одна из привластных групп, не говоря уже о группах угнетенных, о низах, не превратилась в класс. Ближе всего к этому состоянию, по крайней мере внешне, подошло дворянство, но и оно не стало классом — Власть не допустила.
Если учесть, что развитие социального неравенства и эксплуатации на Руси запаздывало по сравнению с Западом, что даже в XI—XII веках, как убедительно показал Игорь Фроянов, мы имеем дело с обществом, которое Александр Неусыхин назвал бы «дофеодальным», то есть поздне-варварским, неклассовым (но только не в отрицательном, а в положительном смысле, фиксирующем некое имманентное качество), то можно заключить, что накануне татаро-монгольского нашествия и установления ордынского ига Русь, выражаясь марксистским языком, не была классовым обществом.
Ордынская система, как мы уже отметили, сформировала основы Русской Власти как моносубъекта, функционирование которого требует не наличия, а отсутствия четко оформившихся классов — ему нужны турбулентные группы и рыхлые структуры. К тому же феномен Власти делает собственность функциональной, эпифеноменом, тогда как именно по поводу собственности и возникают классы.
Созданная Русской Властью Система тоже, естественно, не предполагала не только классов, но и четко оформленных групп по любому принципу, кроме властного. Таким образом, имманентная, положительная, эволюционная неклассовость (доклассовость) Руси оказалась дополнена и усилена исторической, системной неклассовостью (антиклассовостью) как отрицанием. В Русской Системе процессу превращения привластных органов в классы противостояла не только Власть, но и Популяция. В этом (но только в этом) смысле, как это ни неприятно и парадоксально, приходится признать: в России коммунизм как антикапитализм, то есть как отрицание частной формы классовости, лег на благодатную неклассово-антиклассовую почву и с этой точки зрения стал ее наиболее адекватным историко-системным выражением. Не потому ли столь болезненными оказались для нас кризис и крушение коммунизма?
Теперь, после того как мы зафиксировали некую систему и ее структуру — связь элементов преимущественно в пространстве, обратимся ко времени, к динамике и к тому, что, развиваясь, в значительной мере определило нынешнюю ситуацию.
***
За последние четыреста—пятьсот лет в русской истории четырежды происходил Великий Передел — передел власти и вещественной субстанции: опричнина, реформы Петра I, большевистская революция, нынешняя Смута.
Каждому переделу предшествовал период относительного общественно-властного спокойствия и экономического благополучия (разумеется, по скудным русским меркам, по меркам социума, имманентно бедного вещественной субстанцией). Так, первые 30—40 лет XVI века были отмечены экономическим ростом. 1670—1690 годы, несмотря на некоторые проблемы, никак нельзя назвать временем экономического неустроя. Хотя оценка периода 1890—1913 годов обычно завышена, тем не менее экономический подъем налицо. Этот русский подъем был элементом мирового подъема: капиталистическая экономика взлетела на «повышательной волне» (1891/1896—1914/1920) третьего кондратьевского цикла (1891/ 1896—1945). Ну и, наконец, 1950—1970 годы. За эти тридцать лет, которые на Западе называют «славным тридцатилетием» (les trentes glorieuses) и которые пришлись на «повышательную волну» (1945—1968/1973) четвертого кондратьевского цикла (1945—?), реально улучшилась жизнь советского общества — правильно говорилос ь в документах партийных съездов и выступлениях первого секретаря, а затем генсека ЦК КПСС.
Итак, очередной исторический передел власти и собственности — вла-стеимущества (имущество, собственность в России тесно связаны со службой, недаром Белинский называл русскую власть «корпорацией служилых воров») следовал за тридцати-сорокалетним периодом накопления вещественной субстанции, периодом «медленной жизни», как сказал бы литературный критик Игорь Дедков, которую и сметали передельщики, все эти хирурги и мастера Чрезвычайки: опричники, гвардейцы Петра, большевики, перестройщики-постперестройщики. А потом сметало и их.
Переделы сопровождались террором. В трех первых случаях террор был «государственный», шел сверху — Власть обладала монополией на террор. Последний передел тоже сопровождается террором, но не столько «вертикальным» и централизованным, сколько «горизонтальным» и децентрализованным, «приватизированным», так сказать, демократическим, то есть соответствующим духу эпохи. Иными словами, если объем передельного насилия, прямого и косвенного, возможно, и не изменился, остался константой, то его характеристики претерпели изменение. Нынешняя власть утратила монополию на насилие, на террор, которые оказались приватизированы, причем приватизация власти-насилия произошла раньше приватизации имущества («собственности») и стала необходимым условием, фундаментом последней. В этом кардинальное отличие нынешней русской власти от ее предшествующих форм, и это изменение может свидетельствовать о многом.
Далее. В течение последних пятисот лет русской истории Власть несколько раз создавала некие привластные органы, становившиеся в ее руках орудием контроля над населением и пространством. Эти «органы» суть боярство, дворянство, чиновничество XIX века и, хочется сказать, номенклатура, но здесь ситуация сложнее, и о ней мы скажем особо.
Боярство и дворянство, будучи привластными органами, не были носителями только метафизической Власти. Они обладали и вещественной субстанцией, собственностью, то есть неким материально-имущественным бытием, совпадавшим с властным бытием по принципу «кругов Эйлера». Наличие у этих групп вещественно-субстанциальной массы позволяло им выступать в качестве, во-первых, своего рода переходника между «метафизической» Властью и «физическими» населением и пространством и тем самым выполнять контролирующие функции, несмотря на их незначительную (относительно населения) численность, и, во-вторых, своеобразного «Адрианова вала» между населением и Властью. При этом в развитии (при)властных групп в России четко прослеживается тенденция: каждая новая группа была многочисленнее предыдущей, могильщиком которой она объективно становилась, и в то же время беднее, обладала меньшей вещественной субстанцией, вещественно-субстанциальный вал между Властью и Популяцией постепен но истончался, и когда в начале ХХ века он почти исчез, Власть и Популяция слились в кровавых исторических объятиях, в которых, как оказалось, Власть уничтожает себя же под видом Популяции, а Популяция наносит удары по самой себе под видом Власти. И так до 1945 года.
Власть обходилась со своими органами-группами по «принципу Тараса Бульбы»: «я тебя породила, я тебя и убью». По крайней мере, так произошло с боярством и дворянством. Разумеется, у этих слоев была и своя логика развития, которая тоже приводила их к упадку. Но мы подчеркиваем тоже, поскольку роль Власти в подрыве властных, общесоциальных позиций этих двух групп была активной и в решающие моменты главной. Мы подчеркиваем именно властное, общесоциальное как направление главного удара Власти. Так, меры опричнины, а затем, после ее формально-фиктивной отмены в 1572 году, государева двора — прежде всего «земельный террор», земельные конфискации — не привели (и это хорошо показал Александр Зимин) к значительному переделу землевладения в пользу дворянства: число княжеско-боярских земельных владений в XVII веке было не меньше, чем в XVI. А вот во властном отношении боярство вступало в XVII век, в правление первого Романова, «зяблым упадшим деревом», как заметил современник. Ну а при втором Романове это уже «был разбитый класс со спутавшимися политическими понятиями, с разорванным правительственным преданием» (В.О.Ключевский). Опричнина, прав Даниил Альшиц, подорвала властные позиции боярства, причем настолько, что его ответный удар по Власти в Смуту, выразившийся и в самом факте Смуты, и в восшествии на престол двух боярских царей — Лжедмитрия I и Василия Шуйского, лишь затормозил, оттянул до середины XVII века (Соборное уложение 1649 года) окончательное решение боярского вопроса и окончательное оформление Власти в моносубъекта, но не более того. И решающую роль в этом сыграла опричнина — одновременно и эмбрион московского самодержавия и Русской Власти вообще, и модель, руководство к действию последующих структур Русской Власти.
Георгий Федотов назвал опричнину демократизацией господствующего класса. Мы бы сказали, господствующих групп, а слово «демократизация» поставили бы в кавычки. Опричнина была «демократизацией» в том смысле, что расшатала властные позиции боярства, утопила боярство в более широкой группе, как бы «опустила» его в эту группу, чему в немалой степени способствовала также конвергенция вотчинного и поместного землевладения.
Следующим «демократизатором» выступил Петр I. В его курс логически вписываются действия противников «затейки» верховников. После 1825 года «демократизация» господствующих групп вообще вышла за их рамки, подключив к этим группам мещан-разночинцев (в этом смысле Николай I по-своему реализовывал программу Павла Пестеля). Ну а большевики довели линию «демократизации» господствующих групп до логического конца, распространив ее на общество в целом и тем самым завершили процесс, начатый опричниной. Причем приход большевиков и наступление «России черного года» начинают просматриваться уже тогда, когда самодержавие, Русская Власть, действуя в соответствии со своей логикой и проводя «демократизации» господствующего «класса», выходит при Николае I за рамки этого класса и получает в результате перспективу уже не «внутриклассовой», а «межклассовой» революции. Что и реализовалось в 1917 году.
Еще одна регулярность. Каждый новый этап, цикл русской истории начинался как процесс вызревания новой структуры Власти в ходе Смуты, а затем закрепощения этой Властью населения, причем не только низов, но и верхов.
По верному замечанию Бориса Чичерина, в России власть (он пользовался термином «государство») создает сословия, закрепощая их, кристаллизуя, замораживая текучие элементы русской истории. Так, в 1649 году были созданы-закрепощены сословия крепостных, посадских, дворян. Все они были тягловыми; это если и не окончило Смуту (она окончилась раньше), то подвело под ней историческую черту. Однако московскому самодержавию недоставало своих средств для подмораживания-закрепощения, не хватало объема и мощи насилия и репрессивной организации: раскол, Стенька Разин и стрельцы демонстрировали это со все большей властной прямотой и наглядностью. Объем и мощь насилия дал Петр I. Однако против его «партии» со временем выступил вновь сотворенный привластный, служебно-служилый орган власти — дворянство. К тому же Власть должна была избавиться от хватки на своем горле очередной русской Чрезвычайки — гвардии, а потому решила опереться на дворянство в целом, отпустив его 18 февраля 1762 года маниф естом о вольности дворянской, позволив ему не служить и сделав его привилегированным сословием.
На следующий день, 19 февраля, но через 99 лет, в 1861 году, Власть отпустила крестьян. И уже в 1860—1870 годы журналисты, писатели, просто внимательные наблюдатели заговорили о новой Смуте, как мы полагаем, вполне оправданно. Смута окончилась в 1929-м новым закрепощением, причем не только крестьян, но и всего общества, включая номенклатуру. Затем, в 1953—1956 годах, была раскрепощена номенклатура; в середине 1980-х отпустили население. И вот она, новая Смута!
Иными словами и несколько (осознанно) упрощая, Русская Власть и Русская Система развиваются в циклическом ритме: замораживание—потепление, сжатие—расширение, закрепощение—освобождение. Каждый новый цикл начинается со сжатия-закрепощения Властью общества, а заканчивается освобождением и Смутой, что мы сейчас и переживаем. Значит ли это, что логически Россию ожидает новое закрепощение? Над ответом на этот вопрос мы поразмышляем в конце статьи, а сейчас вернемся в 1762 год и рассмотрим некоторые другие сюжеты.
С издания «Манифеста о вольности дворянства» прошло всего лишь тридцать пять лет, и Павел I, повинуясь инстинкту Русской Власти, начал выправлять ситуацию. Слишком сильный и независимый привластный орган, к тому же все более приближающийся по своим очертаниям к классовости (и тем самым, помимо прочего, косвенно подталкивающий самодержавие к государственности) не нужен Русской Власти. Дворянству была суждена судьба боярства, и могильщик нашелся — разночинный чиновник.
Попытка Павла I наскоком вернуть дворянство в служилое стойло окончилась удавкой на шее императора: ему противостояло уже привилегированное сословие, вкусившее свободы не служить, а не запуганные дворянчики, из которых Петр I лепил табелеранговых индивидов. Тем не менее направление было указано: властное ослабление дворянства при поддержке его экономических позиций, но в то же время решение крестьянского вопроса.
После декабря 1825 года самодержавие еще более ужесточает властный прессинг по отношению к дворянству, широко открывая двери во властные органы перед разночинцами. К середине XIX века и экономические позиции дворянства оказались ослабленными настолько, что стало возможно освободить крепостных (в 1859 году 66 проц. частновладельческих крепостных были заложены помещиками государству).
Новой привластной группой во второй половине XIX века становится чиновничество («чернильное дворянство», по Герцену) 3, мало и слабо связанное с собственностью на «вещественные факторы производства», на вещественную субстанцию. Так сказать, привластный салариат. В этом его сила в глазах Власти. Но в этом и его слабость для Власти: ему нечего или почти нечего защищать в плане вещественной субстанции — только позиции, статус и образ жизни. Конечно, и это немало, и за это можно не только кому-то «пасть порвать», но и жизнь свою положить. И все же. От-деленность (или почти отделенность) или преимущественно косвенная связь с вещественной субстанцией делали позицию пореформенного чиновничества специфической, придавали ей неизъяснимую легкость социального бытия, тем более что чиновников было много, а вещественной субстанции мало. В то же время профессия, служба еще не до конца оторвались от субстанции, порождая некое двойственное состояние. Налицо было противор ечие, которое, однако, из-за своей слабости, нечеткости не могло разрешиться, так сказать, эволюционным путем.
А рядом тем временем формировалась, «тихомолком расцветая», профессиональная служебно-служилая, но уже не привластная, а антивластная (то есть властная со знаком «минус», альтернативно-властная) группа профессиональных революционеров. И когда Власть вконец ослабла, к власти пришли они, та самая необольшевистская «ленинская гвардия», выпестованная по рецептам ленинской «Что делать?». И хотя двадцать лет спустя гвардейцев Владимира III русской истории уничтожили — аккурат к двадцатилетию Октября, а прах развеяли над полями, если память не изменяет, совхозов имени Ленина и 20-летия Октября, дело было сделано: старый режим отправили на свалку истории, а новые антисобственнические чиновники заложили фундамент новой системы.
Произошло это между декабрем 1917 года, когда были введены первые пайки, и апрелем 1923-го, когда на XII съезде РКП(б) было принято решение распространить деятельность созданных в 1920 году при ЦК и губкомах РКП(б) учетно-распределительных отделов на все отрасли управления — советскую и хозяйственную. О необходимости этого шага сказал Сталин. Так возникла номенклатура. Так при Сталине и со Сталиным реализовалась многовековая заветная мечта Русской Власти — то, о чем мечтали в середине XVI века Ермолай-Еразм и Иван Грозный.
Как известно, псковский монах Ермолай-Еразм предлагал жесткую централизацию вплоть до полной этатизации, «огосударствления» дворянства: жизнь в городах, получение в централизованном порядке продуктов (паёк!). И хотя в России середины XVI века это сделать не удалось (удалось несколько десятилетий спустя в Японии сёгунам Токугава и поддерживавшим их даймё, посадившим самураев на рисовый паек), мечта оставалась. И была некая тенденция, соответствовавшая этой мечте, а именно долгосрочное и постепенное истончение слоя, субстрата вещественной субстанции, «собственности» у господствующих групп русского общества.
Кстати, здесь вполне уместно сказать несколько слов о проблеме вещественной субстанции в Русской Системе. Причем связать эту проблему с темой «Судьба реформ в России». На наш взгляд, скудость вещественной субстанции — необходимое качество Русской Системы. Ее «избыток» всегда ведет к кризису, к опасности для системной жизнедеятельности. Время от времени, особенно ощутимо это было в пореформенный период нашей истории (после 1861 года), такой избыток возникал. В начале ХХ столетия он даже поставил под вопрос дальнейшее существование Русской Системы. В таком контексте вступление России в мировую войну было чуть ли не единственным способом сохранения и самосохранения Русской Системы.
Сейчас многие с горечью вздыхают: если бы не эта несчастная война, Россия построила бы у себя нормальное современное общество! И подтверждают это многочисленными авторитетными расчетами. Но тогда, в прологе века, пробил час гибели не Русской Системы, а лишь одной из ее исторических структур — Самодержавия. На сцену собирались выйти новые актеры (те самые профессиональные революционеры), вскормленные в недрах Русской Системы и готовые ради ее сохранения («объективно» готовые, «субъективно» они думали о другом) поступиться и пространством, и временем. И они спасли Русскую Систему, посадив ее на диету. Ведь Россия, как заметил выдающийся реакционер граф Дмитрий Толстой, объелась реформами — либеральными, капиталистическими, способствующими увеличению вещественной субстанции.
С этой точки зрения мировая война; русский «военный коммунизм», выросший из нее и призванный перераспределять скудную вещественную субстанцию; русская революция, выступившая под марксистскими знаменами и всей своей сутью враждебная Марксову учению, были не неким странным вывертом истории («умом Россию не понять»), а тем историческим шансом, который — не исключено, в последний раз — выпал Русской Системе. И она, внешне разбившись в пух и прах, внутренне преобразилась и через пару десятков лет явилась urbi et orbi в сиянии брони своих быстрых танков.
Таким образом, условием нормального существования Русской Системы необходимо признать наличие точной пропорции, равновесия между объемом вещественной субстанции и способностью самой Системы к ее перемолоту-переделу. Преодоление скудости вещественной субстанции, создание некоторого ее избытка, с одной стороны, и возникновение дефицита этой субстанции в особо крупных размерах, с другой — подрывают основы Системы. То есть и в скудости необходима мера — мера Русской Системы. Cum grano salis — это такой же «закон» Русской Системы, как у марксистов закон о соответствии производственных отношений уровню производительных сил.
Столыпин, исторически продолжая дело людей эпохи «великих реформ», дело Витте, нарушил эту пропорцию, это равновесие. Точнее, его политика способствовала усилению тех процессов в русском обществе, которые работали против фундаментального «закона» Русской Системы. И она завалилась. А вместе с ней рухнула Россия. Так, видимо, крепко они срослись друг с другом (кстати, «Русская Система» и есть сокращенное «Россия»; в «Русской Системе» нет только буквы «о»; не случайно, наверное, после падения «Русской Системы» от «России» остается лишь «о» — «ноль»). Здесь-то и лежит главный болевой нерв: как проводить реформы в России, если преодоление Русской Системы ведет к развалу страны, смуте, хаосу?
Пока в России удавались реформы, которые были направлены на укрепление, совершенствование Системы, Власти. Иначе говоря, внутрисистемные реформы. Но подобные реформы обрекают Россию на хождение по кругу и, если можно так сказать, нерешение кардинальных проблем ее социоисторического развития. Тех проблем, решение которых блокирует Русская Система.
Однако вернемся к теме истончения в ходе эволюции Русской Системы субстрата вещественной субстанции у господствующих групп. В номенклатуре эта тенденция находит свое логическое завершение и торжествует победу. Метафизическое и физическое Власти пришли в соответствие. Однако эта победа сразу же создала для Власти серьезнейшие проблемы. Власть стала массовой. Во-первых, потому что революция 1917 года произошла в эпоху массового общества. Во-вторых, потому что большевики возглавили, а точнее, оседлали (очень правилен и правдив памятник Ленину на Октябрьской, а ныне Калужской площади в Москве) массовый процесс, говорили от имени масс и должны были так или иначе задействовать их в управлении. В-третьих, поскольку, возникнув, партаппарат стал развиваться по собственной логике разрастания, он требовал массовой партии, что, в свою очередь, стимулировало рост партаппарата, попутно вызывая разбухание других аппаратов — «государственного» (советского) и хозяйственного. Наконец, в-четвертых, отсутств ие «овеществленной власти», привластного органа, то есть группы, контролирующей вещественный, «материальный мир» на основе не только Власти, но и привластной «собственности», требовало чисто количественной компенсации — огромного числа людей, вовлеченных во Власть. В обществе, где нет частной собственности и где Власть — всё, даже паспортистка или участковый, не говоря уже о начальнике ЖЭКа или школьном директоре, выступают как представители властной группы. 40—50 проц. населения в СССР были так или иначе, прямо или косвенно, постоянно или ситуационно вовлечены во Власть, отправляли властные функции. Пусть в миниатюрной форме, но эти функции имели все те качества, которыми обладала Власть.
Коммунистический порядок — самая массовая форма Власти в истории России. С коммунизмом Власть оказалась как бы размазанной по России, Россия была умыта Властью (а потому — и кровью). Во Власть впервые было включено население, популяция, народ, продемонстрировавший невиданную жестокость по отношению к самому себе. Коммунизм модифицировал Власть как главного субъекта русской истории, превратив его во Властепопуляцию — субъекта крайне противоречивого, а потому не рассчитанного на длительное существование (портрет этого субъекта в его довоенном состоянии и даже особый язык, выражающий его суть, создан великим русским писателем ХХ века Андреем Платоновым). Номенклатура как ядро Властепопуляции (в очевидной форме — по меньшей мере, до конца 40-х годов) отразила эти противоречия. Коллективно отчуждая социальные и духовные факторы производства у населения, экономический продукт номенклатура потребляла (то есть присваивала) индивидуально в соответствии с рангом. Поскольку же человеку всегда хочется больше, а при коммунизме привилегированное положение, статус, власть материально проявлялись только в качестве и количестве потребления, то стремление выйти за рамки потребления, предписанные рангом, было очень сильным. Сделать это можно было только нелегально, «в тени», «обменяв» власть на «продукты потребления».
В обществах, где публичная сфера отделена от частной, такой обмен называют коррупцией. В коммунистическом режиме, отрицающем разделение публичной и частной сфер, гомогенизирующем их, это не коррупция — exclu par définition, а перераспределение продукта. Пока действовал страх, пока «репрессивные органы» были над партией, этот процесс удерживался в определенных рамках. Однако после того как номенклатура обеспечила себе гарантии физического существования (решение ЦК от марта 1953 года; роспуск «троек» в том же году, о чем народу объявили только в 1956-м), процесс пошел и в брежневскую эпоху — «золотой век» номенклатуры — достиг апогея, превратившись в безбрежный реализм Системы. «Теневой бизнес» сращивался с хозяйственными органами, хозяйственные — с партийными, и вместе они делили-перераспределяли, преодолевая тем самым ранговые барьеры.
Однако перераспределением занималась не только номенклатура. Так или иначе в этом процессе (благо были нефтедоллары, позволявшие проедать собственное будущее) участвовали значительные по численности сегменты населения. Уровень его жизни в 1960—1970-е годы повысился, водоразделом стали Олимпийские игры 1980 года, когда с «ласковым Мишкой», запущенным со стадиона им. Ленина, словно отлетела душа коммунизма. Правда, в это время в Политбюро появился другой Миша — невольный могильщик, как окажется потом, и коммунизма, и СССР.
Перераспределение, «теневой передел» не решили, однако, главную проблему номенклатуры — как зафиксировать, материализовать свои привилегии, передать их детям. В обществе без частной собственности или, по меньшей мере, с жестким контролем над распределением это невозможно. Жизнь даже господствующих групп протекает в нем лишь в одном временнóм измерении — настоящем. Шагнуть из «одномерного», «точечного» времени в «трехмерное», то есть обрести полноту социального существования, группа без собственности на вещественную субстанцию не может. И не смогла 4.
Проблема трансляции привилегий во времени стала очевидной во всей своей остроте на рубеже 70—80-х годов, равно как и исчерпание возможностей экстенсивного экономического роста вкупе с серьезным ослаблением — в условиях размягчения Власти и тотального воровства — механизмов эксплуатации населения. Все это, а также другие проблемы и имманентные, системообразующие противоречия «исторического коммунизма» привели к его крушению, распаду СССР и криминализации (точнее, асоциализации) общества и экономики. У этого последнего процесса есть два источника, две составные части. Во-первых, к концу 80-х Власть (Властепопуляция) типологически охватила все легальное социальное пространство и начала прорастать во внелегальное, криминальное. Это была единственно возможная, качественно новая зона экспансии Власти. Во-вторых, выработав, «стесав» коммунистические «легальные» формы, способы и механизмы эксплуатации, господствующие группы, тем более в ситуации их рушащегося, крошащегося и приватизируемого мира, могли рассчитывать только на внелегальные, криминальные, асоциальные формы и механизмы.
А-социализм как высшая стадия коммунизма?
Любые события можно трактовать двояко: как краткосрочный результат краткосрочных действий неких лиц и как результат действия долгосрочных исторических тенденций. Так, крушение коммунизма и распад СССР можно считать следствием того, что собрались в Пуще «три мудреца в одном тазу» и пустились в нем в «историческую грозу». Все просто. Но слишком просто, чтобы быть правдой.
С долгосрочной точки зрения — не с броделевского longue durée, а с точки зрения вековых трендов — и сам коммунизм, и его конец были логичным и закономерным результатом процесса развития, саморазвертывания Русской Власти, двоякого по своей сути, то есть соединяющего две тенденции — увеличение численности ее носителей (привластных групп), или количественное увеличение биологической субстанции, с одной стороны, и уменьшение, истончение ее вещественной субстанции (той субстанции, которую номенклатура «потребляла»), с другой. В коммунизме обе эти тенденции достигли социального и вещественного предела, за которым начинаются как асоциализация и раздробление (приватизация) Власти (результат: большое число легально-внелегальных кусков и кусочков Власти), так и «сгущение» вещественной субстанции на одном краю общественного спектра и полное истончение — на другом.
Оба этих процесса, обе тенденции, не имеющие отношения к возникновению капитализма, а представляющие собой продукт разложения структуры Русской Власти, тесно связаны друг с другом и в этом единстве выступают как зеркальные, разрывно-преемственные по отношению к четырехсотлетним тенденциям (трещинам) Русской Власти, о которых мы сказали выше. Это не заговор, не случайность, не исторический кульбит (эволюция крупных систем действительно необратима), а жесткая логика развития Русской Системы, ее системообразующего ядра — Русской Власти, стремящейся в идеале охватить всю систему, но гибнущей, как только перейден определенный рубеж.
Аналогичным образом обстоит дело с капиталом, охват которым всей мировой системы будет равносилен гибели капитализма. Капитал и Русская Власть, вообще, суть две формы — преимущественно временнáя и преимущественно пространственная — одного и того же христианского исторического субъекта, который начал свой разбег Великой Революцией — капиталистической (1517—1648) и самодержавной (1517—1649) — и, похоже, заканчивает его на наших глазах.
Так что же дальше с Россией, с Русской Системой, с Русской Властью?
На один вопрос — о перспективах нового закрепощения — можно дать скорее отрицательный, чем утвердительный ответ. Дело в том, что современное наукоемкое энтээровское производство не требует массовых эксплуатируемых групп, многочисленного эксплуатируемого населения. Поэтому речь идет не столько об эксплуатации и контроле (а следователь-
но, той или иной форме «закрепощения»), а о депривации, то есть не о включении в систему, а об исключении из нее, отсечении от общественного пирога. Массовое закрепощение не нужно. Это одна сторона. Другая сторона заключается в том, что в ходе мирового и российского процесса приватизации власти широкомасштабный всеохватывающий контроль над населением (его образом мысли, его виртуальными путешествиями, человеческими контактами), особенно с учетом мировой компьютерной сети, едва ли возможен. Возможны «точечный» — в той или иной отдельно взятой области — контроль, «точечное» закрепощение, но это иное.
Возникает мир, отчасти напоминающий Русскую Систему, особенно в ее коммунистической фазе; но этот мир возникает не на чисто властной, а на сугубо производственной основе — причем не вещественной, а энер-го-информационной. Ведь компьютеризация меняет власть и собственность, стирает грань между ними, равно как и между частной и публичной сферами.
Что касается дальнейших перспектив развития Русской Власти и Русской Системы, то здесь трудно прогнозировать. Русская Система развивалась параллельно с Капиталистической Системой. Каждому гегемону Капиталистической Системы и создаваемой им мировой структуре соответствовала определенная структура Русской Системы и Власти: гегемонии Голландии — московское самодержавие; Великобритании — петербургское; США — коммунистический режим СССР. Россия-СССР сыграла решающую роль в «тридцатилетних» войнах за гегемонию в мировой экономике и политике: между Великобританией и Францией (1792—1815), между США и Германией (1914—1945); именно на ее территории располагались решающие театры военных действий, именно она своей людской массой и своим пространством «перетерла» Наполеона и Гитлера. Иными словами, Русская Система была четко вписана в мировую, а в ХХ веке к тому же выступала как антикапиталистическая система, как антисистема. Коммунистические идеи существовали много веков, но в качестве со циальной системы коммунизм возник и развивался как антикапитализм (во многом и, разумеется, с определенной точки зрения) или капитализм со знаком «минус».
Дальнейшие судьбы России неразрывно связаны с судьбами мировой (капиталистической) системы. Проблема, однако, в том, что капитализм сам переживает системный кризис, находится — в терминах Ильи Приго-жина — в точке бифуркации, то есть такой точке, когда он имеет максимальную свободу выбора дальнейшего развития. Ныне вполне ясно проявилась тенденция трансформации системы в новую, гораздо менее эгалитарную и демократичную, более эксплуататорскую и депривирующую, чем сегодняшняя. И в самой России есть силы, работающие на эту тенденцию. Никто не может сейчас сказать, в каком направлении пойдет равнодействующая всех противоборствующих сторон позднего, зрелого капитализма, какой мир возникнет из него через 60—70 лет. В контексте темы этой статьи главный вопрос заключается в следующем: возможна ли в России Система с иным, чем Власть, субъектом, системообразующим элементом? И если да, то с каким?
От редакции. Публикуемая статья продолжает тему «Три века отечественных реформ», которой был посвящен летний номер 1999 года (т. 4, № 3).
Примечания
1 «Короткие» и «длинные» века — принятые в современной социальной науке понятия, означающие не хронологическое измерение эпохи, а содержательное.
2 Впрочем, такое бывало уже не раз. С этого, к примеру, началась коммунистическая фаза нашей истории. Быть может, это вообще ее «закон», «норма»?
3 В этой статье мы сознательно не затрагиваем проблему «просвещенной бюрократии», сыгравшей большую роль в пореформенный период русской истории.
4 Мы намеренно не обсуждаем ситуацию, сложившуюся в последние годы, когда в России возникла группа (или группы), обладающая собственностью. Посмотрим, что произойдет с нею (ними) в обозримом будущем. |
Фурсов Андрей Ильич – русский историк, обществовед, публицист, социолог.
0
