XII
На рубеже 50-60-х годов произошло не только оживление общественной и духовной жизни общества. Те же причины, которые привели к этому процессу, способствовали развитию в советской системе структур нового – кланового – типа практически на всех этажах властно-производственной пирамиды. Эти структуры тяготели в целом к середине, к среднему уровню иерархии во всех сферах, включая науку.
Существенное ослабление репрессий после смерти Сталина, обретение господствующими группами гарантий физической безопасности (1953); активизация борьбы за более четкую фиксацию в той или иной форме социального и экономического благосостояния и, главное, гарантий передачи привилегий по наследству, борьбы, которая и стала сутью периода 1953-1964 гг.; усиление ведомств, отбивших хрущевские атаки, – все это создавало возможность и даже необходимость оформления внутри господствующих групп и части общества неформальных объе¬динений, целью которых стала защита определенных интересов определенных групп. Интересов, которые были жизненно важными, но для защи¬ты которых не существовало либо институциональных, либо просто легальных форм. Ясно, что в отсутствие легальных институциональных форм любая устойчивая структура может строиться лишь по «клaнoвo-мафиозному» (кавычки, поскольку в данном случае это метафора) принципу, как система (или сеть) отношений «патрон – клиент».
В сталинские времена за попытку создать такие социальные новообразования просто поставили бы к стенке по обвинению в организа¬ции антипартийной группировки, в фракционности, националистическом уклоне (если клан сформирован преимущественно на этнической основе) и т.п. В 30-40-е годы подобные структуры были характерны главным образом для Закавказья и Средней Азии, где они имели прочные корни, длительную традицию и готовые кланово-племенные формы, – ничего не надо было изобретать, там с ними вели упорную борьбу. Но – «бились-бились, да только сами разбились». Как только террор ослаб, структуры кланового типа стали возникать практически по всей стране, но уже не на кланово-племенной, а на советско-управленческой основе. Да иначе и быть не мо¬жет, когда формальные и легальные каналы развития господствующих и средних групп и средства упрочения их положения отсутствуют, ког¬да единственной формальной «организацией высшего типа» является КПСС, и любые оргманевры внутри нее и по поводу перераспределения власти и продукта кончаются очень плохо. В такой ситуации верным путем для товарищей мог быть и стал не формально-государственный, а неформально-клановый.
Причины возникновения и задачи кланов были полифункциональными. По сути же это было сопротивление центральной власти, Центроверху, но не в целях свержения – упаси Бог (Маркс, Ленин), а для того, чтобы добиться ослабления контроля внутри системы со стороны Центроверха над группами среднего уровня, над «группами интересов», формирующихся в тех или иных сферах. Клановая структура стремилась установить монополию или квазимонополию на определенную часть «потока» власти, товаров или информации, чтобы распоряжаться им самостоятельно, обменивать на другие виды власти, товаров и услуг. По сути это было начало приватизации власти (логический конец этого процесса мы наблюдали в первой половине 90-х годов), перераспределение контроля в рамках властно-производственных ячеек и над ними.
Нога в ногу с этим процессом шла так называемая «коррупция». «Так назы¬ваемая» – поскольку на самом деле никакой коррупции в коммунисти¬ческом порядке быть не может по определению. Коррупция есть использование обществен¬ной сферы в частных интересах. Коммунистический строй принципиально исключает, отвергает разделение социума на общественную и частную сферы. Поэтому то, что называют «коррупцией», в коммунистическом порядке на самом деле есть перераспределение произведенного про¬дукта, процесс обмена власти на вещественную субстанцию, на услуги, не соответствующие официально провозглашаемым принципам и минующие официальные каналы. Такое перераспределение, усилившееся и участившееся в 60-е годы, требовало структур меньшего уровня, чем «государство» (а часто и чем ведомство), причем структуры эти должны были носить скрытый, неформальный характер.
Формирование кланов, а затем их расцвет (вместе с «коррупцией») в 60-70-е годы означали, что коммунизм вступил в свою зрело-позд¬нюю стадию («Большая черепаха – ползучая эпоха». – Б.Чичибабин). Это явление было показателем одновременно поступательного развития коммунистического порядка (краткосрочная перспектива) и на¬чала его разложения (средне- и долгосрочная перспектива).
Клановизация определенных уровней советского общества – это, бесспорно, проявление и реализация человеческого начала, стремя¬щегося к нормальной жизни, к амортизации воздействия системы, к защите от нее и т.д.; в рамках и посредством клана люди стремились увеличить объем своих благ, количество и качество вознаграждения, положенного им в соответствии с их местом в иерархии советского общества. Это была попытка выйти за рамки ранжированного потребле¬ния, ранжированного (сверху «государством») объема властных полно¬мочий и расширения зоны реализации этих полномочий, увеличения сво¬ей доли общественного пирога, но попытка уродливая, с душком разло¬жения. Повторю: единственным теплом, которое мог выделять коммунизм, было тепло гниения; именно «застой» был настоящей «отте¬пелью»; во времена «оттепели» было слишком много заморозков.
Кланы не только защищались от Системы, но и эксплуатировали ее. Точнее так: они защищались от нее в ее же рамках путем пере¬распределения продукта и эксплуатации других ее сегментов – как уже кланово организованных, так и особенно не организованных в структуры кланового типа. Кланы, возникавшие на различной основе и использовавшие множество средств самоидентификации и определения своих и чужих, не отменяли ни советскую систему, ни «государствен¬ные» органы, они либо наслаивались на них, либо подслаивались под них, стремясь заставить работать их в своих интересах, т.е. не на «общеколлективные», а на «частноколлективные» цели. Сказал бы – корпоративные, только вот настоящих корпораций в СССР никогда не было. С самого начала в кланах проскальзывал жестокий эксплуататорский оскал, полностью обнаружившийся и проявившийся в поведении целых групп после 1991 г.
Да, в клановизации сквозь коммунистическую скорлупу, призванную ограничить человеческую природу, пробивалась эта самая природа и, в соответствии со своей сутью, естественно, не просто так – а за счет кого-то, в ущерб кому-то. Кто-то должен был стать жертвой этого процесса. Общественный пирог не безразмерен, а общественный процесс – это, как правило, игра с нулевой суммой: если кому-то что-то прибавится, то у кого-то что-то убавится. Кланы обеспечивали своим членам относительно более высокий стандарт существования, более высокую степень социальной защиты, возможности карьерного роста, больший социальный (и экономический) комфорт. Все это – за счет перераспределения общественного пирога, отсечения от него индивидов и целых групп. Это была попытка в рамках каких-то ячеек отдельной сферы (торговля, наука, медицина и т.д.) превратить вторичную эксплуатацию – в первичную, соэксплуатацию – в эксплуатацию, попытка поставить эксплуатацию, т.е. отчуждение продуктов труда, на место отчуждения социальных и духовных факторов труда. Клановизация автоматически означала рост неравенства и социальной несправедливости.
Возникли структуры кланового типа и в науке. Произошло это одновременно с оживлением творческой мысли в советском обществове¬дении и по тем же причинам. И то и другое было показателем поступательного развития коммунистического порядка и одно¬временно (но в разносрочных перспективах) его разложения.
Внутри себя кланы не были ни миром эгалитаризма, ни миром справедливости. В чем-то их иерархия, правила поведения, санкции были более жесткими, чем официальные. Строились кланы как обычные неформальные группировки, «мафии». Там были «крестные отцы» и паханы («микрофюреры»); бригадиры и «быки», шестерки и свои, выражаясь поэтическим языком (непоэтически будет нецензурно), обольстительницы. Свои зондер-команды «по уборке трупов» и свои «адвокаты Теразини». И свои же разини; последние выполняли важную функцию. Имея репутацию разинь, эдаких незаинтересованных блаженных, живущих «чистой наукой» («наука» эта, как правило, представляла собой ту или иную форму безопасной для всех «игры в бисер»), они широко раскрытыми (кто искренне, кто – удачно вжившись в роль блаженных от науки, а кто просто используя свои психические или неврологические дефекты в качестве мощного социального оружия, социальной дубины) глазами должны были убедить очередного доверчивого Буратино, что Лиса Алиса и Кот Базилио – его наипервейшие друзья, а золотые нужно зарывать на «территории» именно этого клана, на его «поле чудес», которое, как известно, на самом деле представляет собой свалку в Стране Дураков. Правда, далеко не все горели желанием нести свои золотые и играть предписанную роль в кукольном театре. Тогда за дело брались «быки» – «доктора кукольных наук», и начиналась «охота на волков». Впрочем, порой на слишком свободолюбивых натравливали «разинь» – якобы паганелей. Поди, ответь такому – «больного бьешь». А не ответил, показал, что и с таким справиться не можешь, – какой же ты спец?
Научные кланы боролись друг с другом или заключали союзы, и тогда возникали суперкланы, целые «научные племена»; они проводили своих людей в Ученые советы и дирекции институтов (своих и чужих), в ВАК, в член-корреспонденты и академики, а когда удавалось – во властные и полувластные структуры в качестве консультантов, экспер¬тов, советников, оттирая представителей других кланов или, тем более, неклановых индивидов, одиночек. Кланы не только защищали своих чле¬нов, не давая их в обиду (вплоть до выдавливания обидчика из акаде¬мической среды), но и провозглашали кого-то талантом, кого-то – ге¬нием (этот механизм хорошо описан П.Палиевским26), и начиналась соответствующая peклама, отработка общественного мнения. А стояло за этим простое: «Он наш. Он с нами. И поэтому он гений». Функция «гения» заключалась в прославлении клана, члены которого, подобно бандерлогам из киплинговской «Книги джунглей», карабкались вверх, цепляясь за хвосты друг друга и крича на все лады: «Мы велики! Мы свободны! Мы достойны восхищения, как ни один народ в джунглях! Мы все так говорим – значит, это правда!». И часто такая самореклама оказывалась действенной. «Гений» был функцией клана, поднятой над ним и материализованный в какой-то конкретной личности, чаще всего талантом не отличающейся, а то и просто ничтожной – «невсамделишной и безмускульной», как сказал бы Ю.Нагибин. Это была сознательная установка планки не выше определенного уровня, по возможности, наоборот, – «низэнько-низэнько», ведь развивались научные кланы все равно в соответствии с общей логикой советского общества, по его социальным законам. В них, как и в официальных советских коллективах, некий средний уровень не должен был быть превышен. Вот если дозволят превысить, и на эту роль будет выдвинут некто, тогда другое дело.
Научные кланы не отменяли и не подменяли традиционных советских научных коллективов. Они существовали рядом, охватывая часть такого коллектива или части нескольких коллективов, становились своеобразной надстройкой над ними, занимая социальное пространство между коллективом и вышестоящим официальным начальством. Иногда у научного коллектива по сути оказывалось два руководителя: официальный, «государственный», и клановый. Порой две эти роли совпадали, хотя несовпадение, по ряду причин, заслуживающих особого разговора, встречалось чаще.
Кланы, при всей общности интересов их членов как элементов надиндивидуального целого, вовсе не были свободны от внутренних противоречий, от столкновений группировок и группок, от повседневной грызни «по текущим вопросам», от борьбы за лидерство – реальное и мнимое, за символические статус и богатство: все «как у людей» – любовь, ненависть, зависть, дружба по обстоятельствам, сплетни. В случае необходимости, особенно если это было в групповых интересах, каких-то представителей клана могли сдать. Сдавали, жертвовали или демонстративно расправлялись, решая тем самым различные задачи (например, долгосрочные в пользу краткосрочных или «бей своих, чужие бояться будут» и т.д.). Жертвы – естественно, пешки, клановые смутьяны или, наоборот, тихони, а то и просто балласт, который нередко именно для подобного рода публичных экзекуций и брали в клан.
И тем не менее, когда речь заходила о сущностных, долгосрочных («а вот здесь у них логово») интересах клана, он выступал как единое целое, как монолит – безжалостный и беспощадный.
Разумеется, кланы существовали не везде и не охватывали обществоведческую науку полностью или равномерно. Более того, далеко не все члены научного подразделения входили в клан. Однако так или иначе понимали ситуацию практически все.
Как правило, кланы возникали и проявлялись наиболее активно и агрессивно там, где бы¬ло что делить, где специфика науки и престиж институтов позволяли выход на властные структуры, обеспечивали поездки за границу, хорошие возможности быстрой защиты диссертаций и престижных публикаций. Разумеется, не безвозмездно. Это надо было отрабатывать. В институтах, считавшихся второсортными, клановые структуры развития почти не получили, в лучшем случае, наме¬чались пунктирно, а то и вообще не были самостоятельными, представляя рыхлый «филиал», ответвление клана из другого – «первосортного института». Это существенно облегчало жизнь людям, не входив¬шим в кланы – они и вытеснялись в такие институты, становясь рецессивной мутацией советской обществоведческой науки. Однако учитыва¬лись клановые принципы везде – в большей или меньшей мере. Это как община в Азии: в одних случаях она прочная, в других – loose structure, но принципы общинной организации присутствуют и учитываются повсюду.
Научные кланы стремились присвоить и утилизовать, поставить на службу себе и своим лидерам все, попадавшее в ту зону знания, научной деятельности, которую они контролировали или стремились контролировать. Не вписывавшиеся в клан и сопротивлявшиеся ему подлежали периферизации, маргинализации, вытеснению и т.д. вплоть до морального и интеллектуального уничтожения. Крылов относился к числу не вписавшихся – «сам боярин» – и объективно, самой своей деятельностью, сопротивлявшихся. Так он оказался перед лицом еще одного, мягко говоря, недружественного коллективного социального индивида – клана. Как это ни парадоксально, но в данном случае в столкновение пришли две формы сопротивления системе и защиты от нее: коллективная и индивидуальная, социальная и интеллектуальная, эксплуататорская и творчески-нестяжательская. Крыловская форма адаптивного сопротивления (или сопротивляющейся адаптации) подрывала клановую, снижала ее значимость и ценность в глазах как членов кланов, так и «неклановых людей». Крылов оказался между нескольких огней: начальство, официальный советский коллектив, клан. Ему впору было прорычать:
Рвусь из сил – и из всех сухожилий,
Но сегодня – опять как вчера:
Обложили меня, обложили –
Гонят весело на номера!
(В.Высоцкий)
Да, порой Крылова и обкладывали красными флажками; и топили, вешая, как камень на шею, соавторов, часть которых, если и могла что-либо писать, то только доносы; и хоронили в «братской могиле» коллективной работы, лукаво указывая не авторство глав, а участие в написании, например, разделов; и гнали. Гнали, потому что Крылов был яркой и самостоятельной звездой, обесценивавшей и затме¬вавшей клановых выдвиженцев, делал жалкими их научные потуги. Естественно, что и спускали на Крылова чаще всего эту мелкую бездарь, шавок. Мэтры-бездари вступали в дело, когда ситуация осложнялась. А так, в рабочем порядке – мелкие укусы мелких людей, отравляющие жизнь и сами по себе, и особенно сознанием того факта, что донимают тебя ничтожества.
Добро бы вошь –
Нас гниды точат,
Такие нынче, брат дела.
Хошь, репутацию подмочат,
Хошь, в пасть проденут удила.
Как ни крути башкой дурною,
Но от обиды, хошь не хошь,
Взовьешься бесом, волком взвоешь,
Коль точат гниды, а не вошь.
Молися нощно, маятно и денно,
Однако, в завтра не спеши.
Исчезнут гниды непременно...
Из них повылупятся вши.
Вот так характеризовал свою ситуацию сам Крылов. Он, конечно же, мог подписаться под следующими словами А.А.Зиновьева: «Общество проявляло свое враждебное отношение ко мне не какими-то грандиозными действиями, а мелкими укусами со стороны моего ближайшего окружения». |
Фурсов Андрей Ильич – русский историк, обществовед, публицист, социолог.
