XVIII
Немалую, хотя и не единственную роль в том, как вел себя Володя в своей профессионально-социальной среде, сыграл его страх перед самим собой. Действительно, похоже, больше всего Крылов боялся самого себя, своих комплексов и фобий, своего срывания в запои (страшноватый рисунок среди рукописей: заполненный на две трети граненый стакан, справа от него – искаженное лицо, в котором угадывается Володя. Надпись: «Вовка-морковка, бросай пить»). По-видимому, во многом именно эти страхи заставляли его «опускать глаза» и искать эмоционального убежища от страха у тех, от кого этот страх надо было прятать; заставляло его искать социального сострадания там, где его невозможно было найти. Индивидуальные сострадание и жалость далеко не всегда трансформируются в социальные. Главным контрагентом Крылова был коллективный социальный индивид, который, в отличие от составляющих его физических индивидов, не плох и не хорош. Он н о р м а л е н по меркам системы, в которой действует, и ведет себя в соответствии с ее логикой и законами. Он вообще не человек, а киборг, под оболочкой которого пряталось, однако, немало «друзей-доброжелателей».
Разумеется, далеко не все из тех, кто окружал Крылова, были «друзьями-доброжелателями». Были просто равнодушные. Но были и настоящие друзья и доброжелатели, которые любили, понимали, спасали, отводили угрозы – от увольнения с работы до помещения в психушку. Однако, как это ни прискорбно и как ни неприятно это признавать, далеко не всегда Крылов был справедлив по отношению к этим людям. Нередко то, что должно было обрушиваться на «доброжелателей» – гнев, ярость, подозрения – все это выплескивалось на тех, кто искренне хотел оберечь. И это еще более сужало круг бытия, усиливало одиночество. Парадокс: Крылов это понимал, но сделать ничего не мог – ни с собой, ни с си¬туацией. Трагическое ощущение – «чую с гибельным восторгом – пропадаю, пропадаю!» (В.Высоцкий) – вообще характерно для Крылова, у которого объективно оставался лишь внутренний мир и два варианта ухода в него: творчество или «сладкая парочка» – «зеленый змей» и «огненная вода». Побеждало то одно, то другое, причем в этой чересполосице черные полосы со временем становились все шире и шире, сливаясь в одно черное поле: «Лишь немного еще постою на краю».
Самые последние годы жизни Крылов по сути вел социально невменяемый образ жизни. Невменяемый. Но – со¬циально. Он словно peaлизовывал некую программу отчаяния. Это не новость в русской жизни, напротив, хорошая наша традиция, основоположником которой можно считать Петра Яковлевича Чаадаева. По замечанию А.А.Лебедева, чаадаевский «флигель на Басманной отложился от Российской империи».
Как любил эту фразу Крылов, безусловно, ощущавший родство социальной невменяемости! Он часто повторял ее, она казалась ему вкусной. Конечно же, это была, как он говорил, «мечта идиота, который утешает себя тем, что он не один такой». Ясно, что не один. Неудивительно и то, что (и чем!) нравилось Крылову четверостишие из песни к фильму «Земля Санникова»:
Пусть этот мир в даль летит сквозь столетия,
Но не всегда по дороге мне с ним.
Чем дорожу, чем рискую на свете я?
Мигом одним, только мигом одним.
Весь текст песни Крылов перепечатал на машинке и держал под рукой. Тем, кто помнит песню, едва ли нужно что-то объяснять. Другое дело, что далеко не всегда у В.В.Крылова хватало сил и желания послать «этот мир» – его мир – куда подальше.
Крылов мечтал о том, чтобы отложиться от окружавшей его реальности, п о с л а т ь ее. И не мог.
Поразительно, что попадая на лечение в наркологическую больницу, он через три-четыре дня приходил в себя, успокаивался, лицо его разглаживалось, округлялось, и он начинал работать. Вырванный из привычных (нездоровых!) социальных и профессиональных связей, он обретал себя, словно подтверждая тезис Ю.Нагибина: «Выключенность из житейской нервотрепки укрепляет организм и делает его маловосприимчивым к мышьей суете жизни». И наоборот, выйдя из больницы, уже через три-четыре дня становился раздражительным, дерганым, нервным.
Вся жизнь Крылова была попыткой решить противоречия, многие из которых были неразрешимы, по крайней мере для него. Само его твор¬чество, ориентированное на создание в идеальной сфере, в сфере понятий и образов гармоничного и стройного мира, было во многом попыткой обрести то, чего он не смог добиться в общественной и личной жизни, отчасти по вине общества, отчасти по своей собственной. И, надо сказать, попытка эта, которая и есть судьба, оказалась успешной, много более успешной, чем жизнь. Это лишний раз демонстрирует, что в России судьба часто складывается более удачно, чем жизнь, что логику и гармонию в этой стране, в этом типе социума можно обрести не в материальной, а лишь в идеальной сфере. По сути, единственным благодарным объектом самоидентификации В.Крылова было его творчество, отлитое в социаль¬ную теорию, в поиск истины.
Творчество было социальной роскошью Крылова, тем миром грез, в котором он жил и который противопоставил «реальному миру». Но прав был поэт, ушедший «на заслуженный», но нежелательный покой почти по тем же причинам (как личным, так и социальным), что и его тезка Крылов:
Только в грезы нельзя насовсем убежать,
Краткий мир у забав, столько боли вокруг!
Боль была не только вокруг, но и внутри, и от этой, нутряной боли позитивно можно было спастись только посредством творчества. И в нем.
Творчество было для Крылова защитой не только от общества, но в значительной степени и от самого себя; иногда проскакивавший в его работах надрыв или, как сейчас говорят, «напряг» не случаен: «Каждый пишет, как он дышит». В известном смысле, в личности Крыло¬ва максимально полно реализовался один из типов советского «лишнего человека». Социально он действительно был лишним: для начальства, для многих кол¬лег, вообще для многих. Единственное, что у него было и в чем (и где) он не был лишним – это творчество. Нелишним он был за письменным (точнее – кухонным, поскольку любил писать на кухне и ночью) столом. |
Фурсов Андрей Ильич – русский историк, обществовед, публицист, социолог.
