XXIII
Но, может, Зиновьев сгустил краски? Или, например, это исключительная особенность советской ситуации, советской профессиональной среды интеллектуального труда? Особенность – да, но не исключительная. Вот что писал в начале века А.С.Изгоев: «Средний массовый интеллигент в России большей частью не любит своего дела и не знает его. Он – плохой учитель, плохой инженер, плохой журналист, непрактичный техник и проч. и проч. Его профессия представляет для него нечто случайное, побочное, не заслуживающее уважения. Если он увлечется своей профессией, всецело отдастся ей – его ждут самые жестокие сарказмы со стороны товарищей, как настоящих революционеров, так и фразерствующих бездельников»39. А вот еще Изгоев о нравах русской «интеллектухи»: «Того, кто является выразителем самостоятельной мысли, окружает и теснит глухая злоба. Непроверенных слухов, клеветнических обвинений достаточно бывает тогда для того, чтобы заклеймить человека, повинного в неугождении толпе»40. Или коллективу, группе, клану, «научному племени» – если брать советское время.
Д.Е.Галковский добавляет к процитированному: «Интеллигенты, сознавая свою второсортность, подсознательно завидовали людям, имеющим, по их мнению, серьезную профессию»41.
Иными словами, ситуация в советской «профессиональной среде», тенденции ее развития своими корнями уходят в досоветское, дореволюционное русское прошлое, в пореформенную эпоху, т.е. в эпоху разложения русского Старого (самодержавного) порядка, его петербургской формы. Собственно, русская интеллигенция и есть один из продуктов разложения этого порядка и печать разложения на этом слое очевидна – А.С.Изгоев в своей статье в «Вехах» показал это сверхубедительно.
Опубликованная в 1989 г. книга замечательного английского историка Х.Паркина о социальной истории Великобритании 1870-1970-х годов называется «The rise of professional society» – «Подъем профессионального общества» (можно перевести и «профессионально-организованного»). Действительно, одной из главных, ведущих тенденций развития западных обществ в конце XIX-XX вв. была профессионализация, повышение профессиональной компетенции общества и институциализация этого процесса. В России в конце XIX – начале XX в. ни указанный процесс, ни тем более, его институциализация доминирующими и ведущими не стали. Нишу профессионала в России занял интеллигент, т.е. представитель того слоя, уровень профессиональной подготовки которого таков, что не позволяет использовать профессионализм в качестве формообразующего критерия и качества; в результате требуются иные, например, «критическое отношение к реальности», «оппозиция режиму», «высокие моральные качества» и тому подобные эрзац-определения и симуляторы-компенсаторы. Все это не значит, что в России и СССР не было профессионалов – были и еще какие; вопрос не в этом, а в том, как они формировались, в каком режиме отношений со своей социальной и профессиональной, т.е. частно-специализированной средой.
Вообще нужно сказать, что проблема профессионализма как явления и качества в Русской Системе с характерными для последней дефицитом вещественной субстанции, моносубъектностью Власти и скорее универсально-однородным строем жизни (а не специфически-однородным – именно последний есть основа и условие профессионализма) сложна и неоднозначна. Профессионализм по сути своей требует определенного уровня вещественной субстанции – накопленных многими поколениями овеществленного труда и «социального времени»; его существование и развитие конечно же противоречит как феномену Власти-моносубъекта (поэтому «взрывы» профессионализма в русской истории как правило приходятся на фазы генезиса новых властных структур, с одной стороны, новой, возникающе-формирующейся власти нужны профессионалы, с другой – она еще недостаточно сильна в своих родовых качествах), так и универсально-однородному неспециализированно-незатейливому, «многопрофильному» строю, образу русской жизни в целом. Можно сказать, что Русская Система, а во многом и русская жизнь структурирована таким образом, что повышение массой профессионалов некоего уровня угрожает как основам системы, так и жизнеустройству, а следовательно…
Отсюда неудивительны некоторые размышления о России Блока и вопрос к России поэта Чичибабина, «почто не добра еси к чадам своим?» Как отвечать – не ясно. Можно опоэтизировать ситуацию на манер Г.Иванова («Россия – счастие, Россия – свет / А может быть России вовсе нет / […] Веревка, пуля, каторжный рассвет, / Над тем, чему названья в мире нет»). А можно с сюрреалистической прямотой врезать правду-матку по Т.Кибирову:
Какая скверная земля –
Все недороды да уроды,
Капризы власти и погоды
И вместо точки слово «бля».
Если к традиционной, нормальной, так сказать, «специфике» положения профессионала в русской жизни добавить то, что с середины XIX в. разложение самодержавного порядка, уклада этой жизни и формирования нового пошло не столько по «профессиональной», сколько по «интеллигентской» линии, то досоветская основа советской ситуации профессионала в «профессиональной» среде становится понятной. Однако советское время принесло целый ряд новых черт: люди, действительно, не меняются, или почти не меняются, а вот обстоятельства (например, квартирный вопрос) и системы меняются, хотя далеко не всегда в лучшую сторону или для всех.
Во-первых, ввиду специфики советской системы, прежде всего – совпадения властной и производственной ячеек, проблемы профессионалов, профессионализма помимо общесоциального, общесистемного измерения приобрели измерение специфически социальное, специфически системное. Профессиональные отношения совпали с производственными, слой именуемый «интеллигенцией», переместился, выражаясь марксистским языком, из надстройки в базис (в этом коренное, качественное по социальному местоположению отличие «совинтеллигенции» от русской интеллигенции). В результате отношения в профессиональной среде стали одновременно и большим, чем просто профессиональные отношения, и меньшим.
Большим, поскольку они становились едва ли не главной социальной характеристикой: социальная структура совпала с производственно-профессиональной (рабочие, колхозники, «прослойка»). Меньшим – потому что главным были «идейно-политические» и «моральные» качества, участие в общественной работе, общественное, а не профессиональное лицо, по профессиональному лицу всегда можно было врезать «общественным». Более того, профессиональное вступало в противоречие с непрофессиональным уже не просто на социально-коммунальном уровне, а на производственно-властноидейном. Это резко расширяло возможности коллектива.
Во-вторых, представители «прослойки» были обязаны работать – так же, как рабочие и крестьяне, а точнее, обязаны служить. Это означало быть приписанными к тому или иному властно-производственному коллективу – со всеми последствиями.
Так, в-третьих, представитель «интеллигентной профессии» становился объектом отчуждения у него духовных и социальных факторов производства, обладание которыми, помимо прочего, и делало дореволюционного интеллигента интеллигентом.
В-четвертых, «совинтеллигент» становился объектом эксплуатации. Наконец, в-пятых, «совинтеллигенция» превратилась, особенно в 50-60-е годы в массовый слой, что еще более усилило долю, процент полупрофессионалов, «четверть профессионалов», вообще непрофессионалов, их социальное и производственное давление на профессионалов, с одной стороны, и имитацию (читай: профанацию) профессионализма – с другой. Вообще об имитации как тотальном явлении 60-70-х годов необходимо сказать особо.
Если советская интеллигенция 30-50-х годов была имитацией интеллигенции дореволюционной, то «массовая интеллигенция» 60-70-х годов во многом была уже имитацией этой имитации. С Брежневым вообще наступило время всесторонней, универсальной имитации. Имитировали всё: профессионализм и интеллигентность, преданность партии и антисоветскую фронду, ум, честь, совесть, чувства (в том числе религиозные – я знаю немало, например, православных имитаторов). Имитировали все: трудящиеся – что они трудятся, верят в строй, его цели, едины с партией. Власть – что она верит трудящимся, заботится о них, ведет. «В семидесятые годы, – пишет Ю.Дружников, – никто уже не требовал веры в догмы, но нужно было недюжинное умение приспосабливаться, дар соблюдать правила идеологического поведения обеими сторонами»42. Имитаторы как социальный тип (в худлите показан и исследован с разных сторон и разными авторами, например, С.Есиным и Ю.Поляковым) позднекоммунистического времени, особенно их молодая, комсомольская часть, стали поставщиком значительной массы «героев перестроечного времени», его повседневности.
Крылов не был имитатором – ни в своей профессии, ни вообще – «по жизни». И это еще более усложняло его личную и социально-типовую ситуацию. Противоречие, конфликт со средой как таковой между настоящим и ненастоящим, социальной фальшивкой развивались сразу по нескольким направлениям, очерчивая жизнь в целом линиями социальных фронтов. А воевать Крылов не хотел. И в прифронтовой полосе жить не хотел. Но жизнь, логика социальных законов, профессионализм, структура личности загоняли его именно туда. И из противоречия этого Крылов выходил, реагируя на обстоятельства, а не упреждая и не направляя их; там, где надо было обострять ситуацию, он ее смягчал, создавая видимость мира.
Солженицын: «Чем резче со стукачами, тем безопаснее. Не надо создавать видимость согласия. Если промолчу – они меня через несколько месяцев тихо проглотят… по ничтожному поводу. А если нагреметь – их позиция слабеет»43.
Как большинство советских людей, ВВ не любил всерьез конфликтовать – т.е. сознательно, принципиально и долгосрочно. Отчасти это черта русской жизнекультуры, отчасти – черта, воспитанная советской реальностью, как официальной, так и неофициальной. В этом стремлении избегать принципиальных конфликтов, требующих постоянного психологического напряжения, в о л е н и я как труда (куда легче врезать по морде, разбить об пол подаренные начальством часы или запить) проявляется реальный социальный инфантилизм (а не тот, что приписывали Крылову и тем более не та детскость, которая сопровождает настоящее творчество). «Взрослым советским» как социальным типом можно было стать только в личной, индивидуальной борьбе по принципу я – «суверенное государство» (примеры – Зиновьев, Солженицын; проблему дореволюционной «русской взрослости» я оставляю в стороне). «Снять» коллектив в себе, стать институтом (группой, государством) в одном лице, да еще и постараться институциализировать результат – это, по-видимому, единственный путь настоящего социального взросления в Совке и Постсовке. Такое взросление, как преодоление Совка, требует прежде всего – с этого надо начинать – разрушения мифов советской интеллигенции и о советской интеллигенции, о ее роли в советской истории, мифов, связанных с имитацией и имитаторами и замешанных на социокультурном нарциссизме. Разумеется, это должно стать элементом переосмысления (unthinking) всей интеллигентской линии, как реальной, так и мифологической нашей истории с середины XIX в. необходима критическая деконструкция/реконструкция интеллигентского дискурса (по поводу) русской истории вообще и советской в частности. Но это особая тема, сейчас не об этом. Главное сейчас – зафиксировать еще одну линию, по которой Крылов выламывался из своей среды, мешая ей – по линии «настоящее – имитативное». Причем профессиональное измерение в данном контексте было лишь верхушкой айсберга, элементом более широкомасштабной, глубокой, экзистенциальной, антропологической оппозиции «настоящее» (а следовательно – состоявшееся) – «ненастоящее» (соответственно – несостоявшееся и несостоятельное). |
Фурсов Андрей Ильич – русский историк, обществовед, публицист, социолог.
