XXVI
При всей блестящей интеллектуальной, в н у т р е н н е й (в н е ш н е Крылов был советским разночинцем-неудачником) карьере, Крылову не повезло. В 70-80-е годы он обогнал свое время. Ныне, во второй половине 90-х, та традиция, которую он развивал – марксистская – крайне непопулярна и, по-видимому, какое-то время такой и останется по ряду причин, включая нарастающий провинциализм мысли (да и провинциализацию общества тоже). Поэтому я не склонен обольщаться, что у Крылова будет много читателей – и немодно (это ведь не Флоренский или, как произносят ныне особо «посвященные», «Флорээнский»), и сложно, и требует дисциплины ума. В моде скорее фарисействующие «православные», кликуши и фарцовщики от науки, а также те, кто с наивностью первого поцелуя «открывает» смысл позавчерашних западных теорий, на поливании которых грязью делал научную и социальную карьеру в советские времена.
И все же Крылов возвращается вовремя – не только потому что это дань к десятилетию со дня смерти ученого и мыслителя. Ныне, когда мы сомневаемся во всем, что касается прошлого страны под названием СССР (и правильно делаем – во-первых, потому, что сомневаться вообще полезно; во-вторых, потому, что нас слишком долго и много обманывали, а во многом мы и сами обманывали себя), работы Крылова показывают, что оригинальная мысль никогда, даже в так называемые «застойные времена» не замирала. Люди думали, обсуждали на кухнях и в курилках, писали в стол, публиковали за рубежом. Те, кто, как А.Зиновьев, публиковался за рубежом, пришли к читателю раньше других. Но постепенно подтягиваются и те, кто мало публиковался при жизни или не публиковался вовсе. Например, М.Петров. Теперь – В.Крылов.
Интеллектуальную историю СССР, сложную историю взаимодействия интеллектуала с коммунистическим порядком еще предстоит написать. Но для этого сначала надо издать и прочитать работы советских интеллектуалов, прежде всего тех, кто выламывался из системы ритуальной имитации познания, ломал, подрывал ее. Без этого мы не только рискуем остаться в полной уверенности, что та мутная волна всякой всячины, которая с конца 80-х – как только «начальство ушло» – выплеснулась на страницы газет и журналов, и есть единственное советское наследие, за которое, на самом деле, еще более стыдно, чем за догматизм и вульгарный марксизм совдепии. Впрочем, одно вытекло из другого: бывшие атеисты стали православными, марксисты – либералами; те, кто писал о Марксе и Ленине, теперь признаются, что потаенно имели в виду Канта и Гегеля (а завтра окажется – Платона и Аристотеля – в зависимости от конъюнктуры; люди-трава, как сказал бы Герцен). Вытекло и растворилось, и всему этому недвусмысленно указано на дверь.
Мы сами напрудили лужу
со страху, сдуру и с устатку.
И в этой жиже, в этой стуже
Мы растворились без остатка.
Мы сами заблевали тамбур.
И вот нас гонят, нас выводят.
(Т.Кибиров)
Однако, думаю, быть выведенными и забытыми суждено не всем. Это не относится к тем, кто искал истину, к тем, у кого, как у героев того же стихотворения Т.Кибирова,
...под габардином, все же,
Там, под бостоном и ватином,
Сердца у нас, скажи, Сережа,
Хранили преданность Святыням!
Ведь мы же как-никак питомцы
С тобой не только Общепита,
Мы ж, ексель-моксель, дети солнца,
Ведь с нами музы и хариты...
Да, в рамках советского «научного общепита» были и свои островки, точки изысканной интеллектуальной кухни, и у них были реальные достижения.
Творчество Владимира Васильевича Крылова – одно из таких достижений, причем не только интеллектуальных, научно-теоретических, но и духовных, гражданских, ведь само это творчество было сопротивлением. Сопротивлением как Системе, так и системе-среде, которая в рамках Системы претендовала на монопольное обладание интеллектом, интеллигентностью и научным познанием, но на самом деле в лучшем случае имитировала все это и, как положено любой имитации, фикции, ненавидела Настоящее, Подлинное. Крылов был Настоящим; он был свежим дуновением в затхлости, в удушливой атмосфере. Будучи, как почти всякий русский человек, склонен к юродству и смирению (тому самому, которое паче гордости), он мог бы сказать о себе словами Бродского:
Гражданин второсортной эпохи, гордо
признаю я товаром второго сорта
свои лучшие мысли и дням грядущим
я дарю их как опыт борьбы с удушьем.
Думаю, это прекрасная эпитафия Крылову. По крайней мере, ему, склонному к тому смирению, что паче гордости, она бы понравилась. |
Фурсов Андрей Ильич – русский историк, обществовед, публицист, социолог.
