О Лукаче, проектах западного марксизма ХХ в. и о поисках революционного субъекта
01.12.2011
В прошлом году в России, наконец, появился перевод главной работы Дьердя Лукача — "История и классовое сознание". Появился 80 лет спустя исходной публикации (1923) в переводе С.Н. Земляного и с его великолепным предисловием. С.Н. Земляной — известный ученый и публицист. Левая немецкая традиция 1920-1930-х годов — одна из сфер его широких профессиональных интересов. И если кто и мог у нас перевести "Историю…" Лукача и откомментировать ее — так это С.Н. Земляной. Уровень интеллектуального напряжения "предисловия" адекватен тексту Лукача.
Внук талмудиста, сын банкира
Лукач у нас не очень известен. И это понятно: он — мыслитель (в основном) первой половины XX в., к тому же марксист — не модно и не интересно. Вот если бы это был какой-нибудь поппер-хайек, теолог или, на худой конец, постструктуралист — тогда другое дело. На самом деле Лукач — это очень серьезно и очень важно. Внук талмудиста и сын банкира, один из столпов западного марксизма философ Лукач прожил долгую (1885–1971) и насыщенную, не только интеллектуально, но и практико-политически, жизнь. В ней много чего было: и революционная деятельность, и заочный приговор к повешению за дела во время Венгерской республики 1919 г., и жизнь в "сладком апокалипсисе" Вены, а затем — в Берлине, Москве, где он прожил с 1933 по 1945 г. Здесь ему пришлось несладко (а кому было сладко): он был вынужден публично пинать свое "идеалистическое прошлое", но все равно остался под подозрением, правда, как и многие другие. Впрочем, главное — он выжил, хотя летом 1941 г., уже после начала войны, угодил во внутреннюю тюрьму НКВД на Лубянке. Там он провел два месяца, но был освобожден по не вполне понятным до сих пор причинам. В августе 1945 г. Лукач вернулся в Венгрию, где и прожил до конца жизни с репутацией крупнейшего философа-марксиста и… ревизиониста, ненадежного. Да, трудно быть западным марксистом в восточно-европейской социалистической стране, где носителей западного марксизма вообще не должно быть. По определению.
Лукач ставил и по-своему для свой эпохи решал главные проблемы марксизма, а следовательно, философии вообще. Правда, в марксистском интеллектуальном плане Лукач формировался, как верно отмечает С.Н. Земляной, под влиянием не "правоверных марксистов", а Макса Вебера и Георга Зиммеля. Эволюция марксиста Лукача — это во многом изживание им веберовского "марксизма". Параллельно (и в связи) с этим подспудно шел процесс поиска Лукачем выхода и за рамки марксизма, хотя вряд ли сам Лукач согласился бы с таким выводом.
Работы Лукача писались в определенном месте и в определенное время. А время, как известно, часто является в значительно большей степени ключом к создаваемым в нем теориям, чем эти теории к нему. И мы едва ли адекватно поймем Лукача, его творчество, его сверхтему без и вне того времени, на "вопросы" которого он отвечал. Я имею в виду "длинные двадцатые", 1914–1934 гг., к которым Лукач пришел как уже вполне сформировавшийся интеллектуал определенного типа. Более того, как интеллектуальная фигура настолько высокого и значительного европейского уровня, что Т. Манн вывел его под именем Нафта в "Волшебной горе".
"Длинные двадцатые" — один из самых насыщенных и креативных периодов в современной (modern) европейской и мировой истории. Французский историк Бродель как-то заметил, что Карты Истории сдают не один раз, но все же очень редко. "Длинные двадцатые" были временем пересдачи Карт Истории — властных, экономических, интеллектуальных, духовных — на весь XX в., по крайней мере, до 1991 г. хватило. "Длинные двадцатые" были фантастическим периодом по накалу мысли и творчества. Они брызнули таким количеством (и такого качества) интеллектуальной и художественной спермы, что за глаза и для "deep throat" хватило на весь XX в. Лукач — из этого времени, из времени-взрыва. Вышедшая по-немецки в Берлине в 1923 г. "История и классовое сознание", отражала размышления Лукача по поводу "входа" в этот "взрыв" под названием "длинные двадцатые", а вместе с ними — в "исторический" (1914/17—1991) XX век. То была интеллектуальная и экзистенциальная реакция Лукача на Первую мировую войну, на русскую и венгерскую революции и особенно на первые поражения пролетариата и коммунистических партий в Западной Европе.
Лукач много размышлял о том, почему пролетариат Западной Европы, его компартии не смогли выступить в качестве субъекта, радикально меняющего буржуазный мир. По сути тема субъекта исторического революционного действия — это центральная тема, сверхтема в творчестве Лукача. Кажется, ничего другого кроме компартии в качестве такого субъекта он так и не смог найти. Некоторые его высказывания, прав С.Н. Земляной, звучат как лозунги социума, изображенного Оруэллом в "1984" или, добавлю я, как рассуждения Рубашова из кестлеровской "Слепящей тьмы".
История ХХ века показала, что те надежды, которые Лукач возлагал на компартии в качестве антикапиталистического субъекта, не сбылись. Здесь нет места рассуждать почему это произошло — то ли из-за ограничений, объективно налагаемых капитализмом на функционирование любых антисистемных сил; то ли из-за принципиальной неспособности победивших в революции низов ("народа") сформировать собственную элиту, которая может эффективно противостоять тем, кто уже в течение двух столетий контролирует современный мир; то ли из-за того, что коррумпирующему эффекту "кольца всевластия" подвержены именно те, кто вылез "из грязи в князи". Главное в другом. Коммунистические верхушки, прежде всего в центре Pax Communista — в СССР — превратились в новые, пусть и антикапиталистические по сути, но господствующие группы, никак не революционные по своему характеру, а все более консервативные.
А. Белинков сказал бы, просперо и тибулы превратилсиь в новых толстяков, которые "явно обожрались несвойственной им пищей" (Э. Неизвестный). Революционным субъектом современного мира "толстяк" быть не может. Лукач ошибся. И в то же время, по крайней мере, косвенно, не ошибся. Простой факт существования в мире антикапиталистической системы — соцлагеря — обусловил такие изменения капитализма, которые не только не были предусмотрены исходным "проектом", но и противоречили социальной природе капсистемы. Буржуинам пришлось придать хищному оскалу вид широкой улыбки "welfare state" и начать откупаться от среднего класса и части пролов, что и обеспечило этим слоям "короткую счастливую жизнь" в "славное тридцатилетие" 1945–1975 гг., эдакий пикник на обочине капитализма. Ликвидация этого "пикника" и той опасности, которую таили для "властелинов капиталистических колец" разрастание среднего класса и социализация капитализма путем расширения политической демократии (об этой опасности предупредили своих хозяев, например, З. Бжезинский в 1970 г. и С. Хантингтон в 1975) требовала устранения СССР и соцлагеря. Как только это произошло, Капволк на вопрос "красной" и ("розовой") шапочек Запада "почему у тебя такие большие зубы?" дал предельно честный ответ, который мы наблюдаем с начала 1990-х.
Грамши vs Лукач
С учетом сказанного можно, конечно, иронизировать над Лукачем, тем более, что уже в "длинные двадцатые" нашлись западные марксисты, которые начали критиковать венгерского философа за его "сверхакценты" на таком субъекте как партия и на такой сфере как политика. Критики предприняли разработку альтернативного лукачевскому поиска субъекта революционного действия, причем не в сфере политики, а в сфере культуры. У истоков этой альтернативы — Антонио Грамши, его продолжатели — франкфуртская школа. Их опыт нередко квалифицируется как успешный, особенно по сравнению с "подходом Лукача". Так ли это?
Как известно, после того, как коммунистам не удалось захватить политическую власть в Западной Европе так, как это сделали большевики в России, Грамши решил пойти другим путем — путем захвата не политических, а культурных высот, т.е. дать бой буржуазии на поле "культурной гегемонии". Грамши "разбудил" ребят, позднее составивших Франкфуртскую школу (Хоркхаймер, Адорно, Маркузе и др.), и те развернули агитацию. Сначала в Германии, а после прихода Гитлера к власти — в США. Борьба в сфере культуры — штука долгосрочная. Свои результаты "кротино-историческая" работа левых в этой сфере дала лишь в 1960-е годы, когда в активную жизнь вступило первое по-настоящему сытое молодое поколение западоидов и когда "подоспели" контрацептивы (sex), рок с попом, который в середине 1960-х годов "Битлы" и "Роллинги" увязали с культурой наркотиков (pop and drug). Вот тут-то и рвануло. Однако История — дама коварная.
Those were the days…
Бунтовавшая левая молодежь "длинных шестидесятых" (1958-1973) не жаловала государство (да здравствует индивидуализм), традиционный средний и рабочий классы, и вообще старших, СССР. Смените "сторону" — слева направо — и вы получите рейгановский курс 1980-х. И действительно, прошло 15–20 лет, и закончились бесповоротно дни, про которые Мэри Хопкин (под музыку знаменитого шлягера Вертинского) пела " Those were the days , my friend , we thought they never end " , и те, кто не укурился, не затрахался и не доплясался до смерти из стихийных "новых левых" превратились в стихийных и респектабельных "новых правых", которые по-прежнему не принимали "старое левое" движение, не любили государство велфэра и те силы, которые "расцвели" под его "зонтиком". Только делали это уже не "слева", а "справа".
С помощью "студенческой революции" 1968 г. господствующие группы ядра капиталистической системы выпустили пар опасно многочисленного и чреватого революцией слоя — молодежи. Согласно теории Голдстоуна, как только доля молодежи — 15–25 лет — приближается к 20%, то, при прочих равных, начинаются социальные потрясения; сюда вписываются и Реформация XVI в. в Германии, и Великая французская революция, и важнейшие революции XX в., особенно его "длинных двадцатых"; прошло 40 лет с 1920-х и в 1960-е годы молодежь, только уже не голодная, а сытая, опять забунтовала (кстати, начало 2000-х годов — очередная веха 40-летнего молодежно-бунтарского цикла, совпадающая уже не со структурным, а с системным кризисом капитализма).
В любом случае, по иронии Истории и с помощью активно сотрудничавших с УСС, а затем с его "дочкой" — ЦРУ, левых интеллектуалов вроде Маркузе, система использовала "проект Грамши" для самокоррекции — ну прямо "план Селдена" из азимовской "Академии" или "Матрица-2". Усилия Грамши, развитые франкфуртцами, — "нам не дано предугадать; как наше слово отзовется" , — косвенно подготовили могильщиков старолевого движения на Западе и отчасти — кадры для практического осуществления неолиберализма. Таким образом, план Грамши подготовить в сфере культуры того субъекта, который левым образом перевернет мир, в своей практической реализации оказался не лучше, чем лукачевский упор на компартию в качестве субъекта революционного действия.
Вообще нужно сказать, что марксизму постоянно не везло с обнаружением и воспитанием антикапиталистического субъекта: то субъект оказывался не тот и про него можно сказать словами Б. Савинкова о русском народе "богоносец-то поднасрал" , то вдруг в качестве революционного, подобно троллю из табакерки, выскакивал такой субъект, от которого Маркс и Энгельс либо шарахались в испуге ("Парижская коммуна"), как когда-то Лютер от восставших крестьян, либо переворачивались в гробу.
Когда-то, в 1840-е, Маркс и Энгельс провозгласили революционным субъектом западноевропейский пролетариат. Однако с этим последним они отождествили европейские низы первой трети XIX в., которых красочно изобразили Бальзак, Диккенс и особенно Э. Сю и которые на самом деле были предпролетариатом, "опасными классами". Как только капитализм превратил "опасные классы" в "трудящиеся классы" (пролетариат), этот субъект в значительной степени утратил свою революционность. И чем дальше, тем больше ее утрачивал, становясь системным элементом как социально-экономически, так и, самое главное, политически.
Правы те, кто одну из исторических особенностей капитализма видит в том, что это — единственная система, политически институциализирующая антисистемные движения, оппозицию, что выпускает пар и, в долгосрочной перспективе, укрепляет систему. Именно таким образом действовал капитализм в XIX в. В ХХ в. к этому добавились возможности массового потребления, досуга, индустрия развлечений. Как заметил Оруэлл, если бы не радио, футбол и пабы, в Англии в 1930-е годы обязательно произошла бы социальная революция. Перефразируя Оруэлла, можно сказать: если бы не рок-музыка, наркотики и секс, то в Штатах в 1960-е годы могла бы произойти социальная революция. Вышел — молодежный бунт, который, перебродив "вином" конца 1960-х, превратился в "уксусное брожение" — моду 1970-х: молодежно-бунтарский стиль система превратила в моду, использовав его не только политически, но и экономически. И это означало провал стратегии Грамши и франкфуртцев.
Проблемы исторического субъекта
Вторая половина ХХ в. как политической институциализации потенциально антисистемного субъекта добавила потребленческо-развлекательную. Именно с ее помощью наиболее подходящий человеческий материал сытого лево-бунтующего поколения был использован в качестве новых кадров для реализации неолиберальной модели и преодоления структурного кризиса. Как тут не вспомнить Сталина с его "пойдешь направо — придешь налево; пойдешь налево — придешь направо" .
Похоже, вся история Модерна — это, помимо прочего, тщетные поиски (главным образом, марксистами) антисистемного (антикапиталистического) субъекта. И здесь возникает вопрос: а возможен ли вообще долгосрочный антисистемный субъект внутри системы? Ведь каждый антикапиталистический субъект, подрывая одну структуру системы, выступал конструктором новой, т.е. средством перехода от одной структуры к другой и спасителем системы в целом. Это не значит, что не следует противостоять системе. Это значит, надо четко определять временны е параметры и исторические возможности революционного субъекта.
Парадоксальным образом сегодня, на выходе из капсистемы, в эпоху уже не структурного, а системного кризиса, центральная проблема Лукача (и марксизма) оказывается крайне актуальной и стоит остро. Революционный субъект является в конце существования системы, и как правило — не один. На руинах старой системы, как правило, схватываются несколько революционных (в смысле: ориентированных на слом системы) субъектов. Кстати, сегодня одним из таких субъектов является часть мировой буржуазии — ее глобальный ("космократический" — Д. Дюкло) сегмент. Исход борьбы за то, кто станет новым системообразующим субъектом — верхи или средние классы, кого из них поддержат низы, т.е. как "внутренний", так и "внешний" люмпен-пролетариат — неясен.
С одной стороны, наша нынешняя ситуация напоминает "длинные двадцатые". И тогда, и сейчас — мировая смута, мировой передел, очередная пересдача Карт Истории. Однако есть и весьма серьезные различия. "Длинные двадцатые" были временем оптимизма и наступления масс. Сегодня наступает мировая верхушка, место "восстания масс" заняло "восстание элит" (К. Лэш) и царит пессимизм, причем не только разума, но и воли. Ситуация кажется безвыходной. Но так часто бывает в предреволюционную эпоху, когда кажется, что "завеса Мрака встает над миром" (воспользуемся толкиеновской метафорой). Революции возникают, помимо прочего, как выход из безвыходности. А рождаются — в мозгу. В мозгу монаха, трирского еврея-выкреста, присяжного заседателя, неудавшегося архитектора, обедневшего аристократа. Революции рождаются из стремления к свободе и из воли к жизни, в ситуациях, когда "и только Воля говорит: "Иди!"" (Киплинг). Как заметил Б. Мур, революции — это часто не столько грозный рык восходящих социальных групп, сколько предсмертный рев классов, над которыми вот-вот сомкнутся волны прогресса. Революции — это, как правило, реакции на так называемый прогресс и "прогрессоров", их часто совершает фундаменталистский по сути субъект, когда оптимизм воли преодолевает пессимизм разума.
С.Н. Земляной завершает свое предисловие к тексту Лукача так: "Левому сознанию сегодня предстоит заново ставить вопрос о субъекте, способном радикально изменить… это иеговическое царство несвободы" . Я бы дополнил и уточнил: это задача не только левого, но также консервативного и (в существенно меньшей степени) либерального сознания. Дело в том, что победивший в конце ХХ в. в англосаксонском (англо-американском) ядре капсистемы идейно-политический тип, подающий себя в качестве неолиберализма, но на самом деле являющийся крайне правым радикализмом, логически стремится к уничтожению любой субъектности. По отношению к этой протестантско-иеговической новой "железной пяте" впервые в истории Модерна в положении марксистов начала XX в. оказываются представители других политических идеологий, а в положении рабочего класса первой трети ХХ в. — средние классы. Всем им крайне правый радикализм, призванный обосновать лишь одно, — отсечение от "общественного пирога" 80% мирового населения, не оставляет никаких шансов. Капитализм впервые в своей истории отбрасывает идеологические покрывала (и крушение исторического коммунизма и СССР сыграло здесь огромную роль) и начинает действовать исключительно с позиций силы. Пока что субъекта, способного унять широко шагающего молодца глобального финансового капитала, не видно. Он может и вообще не появиться, и система рухнет под гнетом своих противоречий, от алчности и исторической тупости ее хозяев, как это произошло с горбачевским СССР. Тем не менее, while there is a life, there is a hope . В связи с этим оживление интереса к проблеме исторического субъекта очень важно, а потому и своевременна публикация Лукача. На очереди другие левые мыслители. И не только левые, но и консерваторы — Шмит, Хайдеггер, Хаусхофер и многие другие. Самую серьезную критику капсистемы дали в ХХ в. именно марксисты и консерваторы. Как знать, не суждено ли именно марксистско-консервативному синтезу, осуществленному не механически и за пределами как марксизма, так и консерватизма, а потому означающему выход за рамки обоих и их положительное преодоление (а заодно и преодоление геокультуры Просвещения), стать первым идейным гвоздем в гроб глобального капитала? В любом случае Лукач возвращается и, кажется, это лишь "первая ласточка". Zehr Gut.
Фурсов Андрей Ильич – русский историк, обществовед, публицист, социолог.
Автор более 200 научных работ, в том числе девяти монографий.
В 2009 году избран академиком Международной академии наук (International Academy of Science).
Научные интересы сосредоточены на методологии социально-исторических исследований, теории и истории сложных социальных систем, особенностях исторического субъекта, феномене власти (и мировой борьбы за власть, информацию, ресурсы), на русской истории, истории капиталистической системы и на сравнительно-исторических сопоставлениях Запада, России и Востока.
Христианство вообще не имеет никакого отношения к учению И.Христа. Ни католическое, ни православное, ни какое другое. Христос проповедовал то, что сегодня именуется буддизмом. Включая реинкарнацию. Кому интересно, тот без труда найдет его прямую речь об этом в Новом Завете. А то, что задвигают в глупые головы под названием христианство - это совершенно чуждый любому разумному человеку иделогический продукт.
С точки зрения христианства, которое отчасти и в сильно извращённой, а точнее илеологизированной форме поддерживают англо-саксоны, патологическое враньё англо-саксонов везде и всем действительно можно считать феноменом, если и конечно не подойти к этому феномену с точки зрения идеологии. Когда казалось бы правду говорить гораздо легче и проще. Видимо все дело в различии понимания сути христианства, как истинной свободы. В России православие позволяет освободится от смертных
Фурсов Андрей Ильич – русский историк, обществовед, публицист, социолог.
0
