Что менялось? Знаки и возглавья.
Тот же ураган на всех путях:
В комиссарах – дурь самодержавья,
Взрывы революции в царях.
Максимилиан Волошин
Но жизнь и русская судьба
Смешали клички, стерли грани:
Наш "пролетарий" голытьба,
А наши "буржуа" – мещане,
Мы все же грезим русский сон
Под чуждыми нам именами.
Максимилиан Волошин
Если людям будущего суждено когда-либо
разорвать цепи настоящего, они должны будут
понять те силы, которые выковали эти цепи.
Баррингтон Мур
I
Китайцы говорят: не дай бог жить в эпоху перемен. Русские (устами Тютчева) отвечают: "Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые". Впрочем, китайцев этим не убедишь – для них Россия это страна постоянных и неожиданных изменений и потрясений. По-китайски Россия "э го" – "государство затягивания и мгновенных перемен"[2], а относится оно к разряду народов, обращенных в себя (к этому же разряду относятся мусульмане – "цзу").
Россия это, действительно, страна, где "затягивания" (застой) мгновенно сменяются переменами, реформами и революциями (смуты), причем реформы, как правило, ведут к результатам, которые диаметрально противоположны задуманному. Практически все русские реформы – от Избранной рады до горбачевщины – оказывались контрпродуктивны, а порой просто рушили систему и разваливали страну.
Почему? Ведь хотели как лучше. В этом-то "лучше" все дело. Под "лучше", как правило, понималось "как на Западе". Реформы проводились так, чтобы подогнать Россию к некой западной норме. В эту норму верила как власть, так и бóльшая часть интеллигенции, которая интерпретировала социальную природу и историю своей страны на какой угодно лад – на либеральный, марксистский, евразийский, но не на русский. Иными словами, они описывали русскую реальность и прогнозировали ее развитие в терминах и понятиях, отражающих чужие реалии – грезили "русский сон под чуждыми нам именами".
Экономика, социология, политология давали замечательные результаты в изучении североатлантического ядра капиталистической системы 1850–1970-х годов. И это вполне естественно: западная конвенциональная наука "заточена" под объяснение определенного типа общества – такого, где власть и собственность обособлены, где четко дифференцированы экономическая, социальная и политическая сферы, а потому базовые единицы их организации – рынок, гражданское общество и политика – легко конституируются в качестве базовых объектов анализа трех социальных дисциплин.
Ну а как быть с изучением обществ, где власть и собственность не дифференцированы – почти или совсем? Где не было ни рынка в буржуазном смысле слова, ни гражданского общества, ни политики, где само оформление классов, будь то феодалы или буржуазия, было возможно, в отличие от Запада с его высоким уровнем избыточного продукта, на основе отчуждения значительной части необходимого продукта, а следовательно означало не прогресс (при всей условности этого термина), а регресс? Как с помощью понятийного аппарата экономики и особенно социологии и политологии описывать и объяснять реалии обществ, в которых нет или не было базовых объектов, конституирующих эти дисциплины? Помещать в прокрустово ложе чуждых теоретических схем и понятий, а ведь метод и теория должны соответствовать природе изучаемого объекта, а не навязываться извне.
Еще хуже, когда в прокрустово ложе пытаются загнать не теорию, а практику, когда под чуждыми именами начинают грезить не теоретический сон, а практическую явь. Понятийная катастрофа ведет к социальной, разруха в головах – к разрухе общественной – мы это проходили не раз и, похоже, почти ничему не научились. А ведь первый шаг прост – начать смотреть на свою историю своими глазами, а не чужими. Собственно, к этому нас призывают даже западные коллеги. Так, Д. Ливен, автор книги "Империя: Российская империя и ее соперники" (Lieven D. Empire: The Russian Empire and Its Rivals. – L.: John Murray, 2000), отметив, что в современных сравнительных исследованиях политической науки (и не только в ней) господствует превращенная в догму вигская интерпретация истории – "странная версия англо-американского самопоздравления-самовосхваления, написанная в немецкой манере", заключил: русские должны взять на себя инициативу в написании русской истории. Т.е. речь идет о том, чтобы в осмыслении своей истории не следовать чужим схемам, отражающим чужой – западный – опыт и подаваемым в пропагандистских целях в качестве универсальных, а разрабатывать свои, вытекающие из русской реальности, адекватные ей, "заточенные" под нее. Такой подход потребует не просто новых теорий, а новых дисциплин – например, "русских исследований". Но пока такая дисциплина не создана, остается работать в сфере социальной философии и искать такие базовые объекты исследования, которые способны конституировать "русские исследования" так же, как "гражданское общество" конституирует социологию, а "политика" – политическую науку.
Что может стать таким базовым объектом для понимания русского мира, его истории? Что является константой для русской истории, взятой в качестве системы, такой константой, какой, например, для капиталистической системы является капитал? Что есть константа, образующий элемент, который присутствует во всех структурах русской истории и, более того, усиливается в каждой последующей, достигая кульминации и исторически чистой форме в советском коммунизме, который, на мой взгляд, является ключом одновременно к русской истории и к мировой истории ХХ века? Что можно выделить в качестве такой базовой единицы анализа русской реальности, которая будет адекватна последней и позволит уйти от ложных "социологизации" и "политологизации" этой реальности, короче, от вестернизации, на которой строились многие из окончившихся катастрофой русских реформ.
Специфика каждой крупной/сложной социальной системы заключается в ее системообразующем элементе как базовой единице ее организации. В индийской системе это каста, в античной – полис, в капиталистической – капитал. А что является базовой единицей русской истории, взятой как система?
II
Таким элементом, на мой взгляд, в русской истории является власть. Эта власть не сводится к государственности, хотя у нее есть государственное измерение; эта власть не является политической, хотя дважды – на рубеже XIX–XX и XX–XXI вв. – на короткое время – у нее появлялось и политическое измерение (как результат ее разложения).
У русской власти, как мы увидим, нет аналогов ни на Западе, ни на Востоке, это исключительно русский феномен. В то же время – и в этом один из главных парадоксов русской власти, одно из ее главных противоречий – она, во-первых, никогда не возникла бы на русской почве без взаимодействия с тенденциями и феноменами общеевразийского развития и, во-вторых, не получила бы своей завершенной формы вне капиталистической системы, без взаимодействия с тенденциями и феноменами общемирового развития. В связи с этим термин "русская власть", который я буду использовать, отражает весьма сложную по содержанию и строению субстанцию, сформировавшуюся как русский ответ на нерусские – евразийские и мировые – воздействия. Я буду называть эту власть "центроверхом", чтобы не прибегать к таким терминам как "государство", "патримония" и т.п. Анализируя специфику этой власти (ее главные черты – надзаконность и социально однородный характер), мы двинемся из настоящего в прошлое – от коммунизма к самодержавию.
III
Каков был юридический статус КПСС? Попросту говоря, была ли она легальной организацией? На первый взгляд, этот вопрос звучит абсурдно, ведь о КПСС говорилось в Конституции 1977 г. (ст. 6, гл. I) и в Конституции 1936 г. (ст. 126, гл. XII). В "брежневской" конституции КПСС объявлялась руководящей и направляющей силой советского общества. Однако, во-первых, все это – не юридические формулировки. Это метафоры, не конкретизированные юридическими формулировками. Легальность, право – это не общие заявления, а юридические формулировки и четко прописанный правовой механизм. Во-вторых, ст. 6 противоречила Гражданскому кодексу СССР, согласно которому любая организация существует только в том случае, если государство ее разрешило, и этот разрешительный порядок зафиксирован в соответствующем законе. Советское государство разрешило все организации, кроме одной – КПСС, которая была над законом, внелегальной. Именно она "разрешила" и советское государство, и советские законы, источником которых – так было сформулировано в советских учебниках права – были решения КПСС.
Коммунистические руководители прекрасно понимали надзаконный характер коммунистической власти, причем с самого начала. Ленин писал о том, что коммунистическая власть ("диктатура пролетариата") есть "ничем не ограниченная, никакими законами, никакими абсолютно правилами не стесненная, непосредственно на насилие опирающаяся власть", что "юридическая и фактическая конституция советской республики строится на том, что партия все исправляет, назначает и строит по одному принципу", т.е. партия – над законом, над конституцией.
Но, быть может, так было только в начале? Переносимся в хрущевские времена – в так называемую "оттепель". Когда в 1960 г. Н.С. Хрущев узнал, что находящимся под судом Рокотову, Файбишенко и Яковлеву – королям советского "черного рынка", возглавлявшим сеть нелегального оборота золота и иностранной валюты, светят всего лишь пять-шесть лет тюрьмы, он потребовал расстрела, поскольку речь шла об огромных для того времени суммах – около миллиона рублей. Генеральный прокурор попытался возразить, что такое наказание не соответствует закону. Хрущев пришел в ярость и заорал: "Закон над нами, над коммунистической партией или мы над законом?!". Ответ был очевиден, в результате за время суда законы менялись трижды и обвиняемых подвели под расстрельную статью.
Наконец, наиболее интересный пример – из финала горбачевщины. Летом 1990 г. генсек КПСС получил секретный документ под названием "О неотложных мерах по организации коммерческой и внешнеэкономической деятельности партии". Он датирован 23 августа 1990 г., имеет № 15703 и направлен за подписью заместителя Горбачева по ЦК КПСС Ивашко Горбачеву. Документ констатирует: "Как свидетельствуют уроки Восточной Европы, непринятие своевременных мер по оформлению (речь, понятно, идет о юридическом оформлении. – А.Ф.) партийного имущества применительно к требованиям коммунистической работы и включение его в нормальный хозяйственный оборот, особенно в условиях перехода к рынку, неминуемо грозит тяжелыми последствиями для партии" (с. 2 документа). Далее идут конкретные рекомендации, как избежать тяжелых последствий: "Потребуется соблюдение разумной конфиденциальности и использование в ряде случаев анонимных форм (подставных фирм. – А.Ф.), маскирующих выходы на КПСС. Конечная цель, по-видимому, будет состоять в том, чтобы наряду с "коммерциализацией", имеющейся в наличии партийной собственности, планомерно создавать структуры "невидимой" партийной экономики, к работе с которой будет допущен очень узкий круг лиц, определяемый Генеральным секретарем ЦК КПСС или его секретарем" (с.2–3 документа). Не этот ли "узкий круг" начал осенью 1991 г. полеты из окон – не во сне, а наяву, и стал в массовом порядке кончать жизнь самоубийством?
"Невидимую" сеть партийной экономики в документе предлагалось создавать неотложным образом по следующим направлениям.
"– Подготовить предложения о создании каких-то новых "промежуточных" хозяйственных структур (фонды, ассоциации и т.п.) (не знаю почему, но когда я прочел эти строки, у меня в памяти тут же возникли связки: "фонд" – фонд Горбачева, "ассоциация" – ассоциация Шеварднадзе. – А.Ф.), которые при минимальных "видимых" связях с ЦК КПСС могли бы стать центрами формирования "невидимой" партийной экономики;
– безотлагательно приступить к подготовке предложений об использовании анонимных форм, маскирующих прямые выходы на КПСС, в развертывании коммерческой и внешнеэкономической деятельности партии;
– рассмотреть вопросы о создании контролируемого ЦК КПСС банка с правом ведения валютных операций, об участии партии своими валютными ресурсами в капитале оперирующих в международном масштабе фирм, контролируемых хозяйственными организациями друзей (выделено мной; кратократический новояз – А.Ф.). Для обеспечения внешнеэкономической деятельности следовало бы также безотлагательно начать аккумуляцию на отдельном счете КПСС партийных взносов загранучреждений;
– провести консультации с Госснабом СССР по вопросу об использовании для внешнеэкономического сотрудничества партии советского имущества, остающегося после вывода советских войск из Чехословакии, Венгрии и ГДР" (указанный документ с. 4–5).
Что же получается? КПСС – у власти, а коммунист № 2 пишет коммунисту № 1 о необходимости создания "невидимой" (т.е. внелегальной) структуры партийной экономики. Почему? Да потому что власть – надзаконна, внезаконна, а следовательно, и ее "экономика" (т.е. пущенное в дело имущество, не являющееся собственностью, так как нет собственника, собственность есть не кража, а юридическое отношение, предполагающее наличие юридического лица, разрешенного государством) должна быть внелегальной, нелегальной. Отсюда – в силу природы власти – всего один шаг до использования в указанном процессе внелегальных, т.е. криминальных методов, средств и групп создания такой "экономики" как наиболее адекватных по своей, потусторонней закону природе, что и произошло в 1990-е годы.
Итак, власть в третьей структуре русской истории – советском коммунизме – носила надзаконный характер. А как обстояло дело с первой и второй структурами – Московским и Петербургским самодержавиями?
IV
Историкам так и не удалось решить вопрос о социальной природе самодержавия. Одни пытаются втолкнуть его в прокрустово ложе "восточного деспотизма", другие приравнивают к "западному абсолютизму". Мне обе эти точки зрения представляются ошибочными. На самом деле, самодержавие – исключительно русский феномен. Хотя "западный абсолютизм" (как и русское самодержавие) – власть субъектная, а "восточный деспотизм" – системная, не предполагающая субъекта, растворяющая его в себе, по линии ограниченности законом, подзаконности, высокоинституциализированного характера, у них больше общего друг с другом, чем с самодержавием.
На Востоке, будь то Япония, Китай или Индия, власть тэнно/сегуна, хуанди или султана была ограничена – традицией, ритуалом, обычаями, наконец, законом. Если говорить о Западе, то там власть абсолютных монархов ограничивалась правом, на котором строился весь оксидентальный порядок: король, даже если речь идет о Франции XVII–XVIII вв., считающейся модельной абсолютной монархией, мог менять законы (хотя и это было вовсе не так просто), но он должен был им подчиняться. Последние два года своей жизни Людовик XIV (тот самый, которому приписывают фразу "l"Йtat c"est moi" – "государство – это я") провел в слезах.
Дело в том, что регентом при наследнике должен был стать ненавидимый Людовиком Филипп Орлеанский. И Людовик ничего не мог с этим поделать – все было по закону. Можно ли представить в такой ситуации русского самодержца от Ивана IV, готового передать престол хоть принцу датскому (моя воля), до Екатерины II, собиравшейся возвести на престол внука вместо сына? Конечно нет. В "натуральном" самодержавии по самой его природе такая ситуация невозможна. Ведь самодержавие предполагает, что государева воля – единственный источник власти и закона, внутренней и внешней политики и, разумеется, определения наследника, что, кстати, и было зафиксировано Петром I в 1722 г. Самодержавный царь – это вам не король, император и не падишах какой-нибудь. Это царь-самодержец. Аналогов не имеет. По сути это замороженная революционная власть. Не случайно самодержавие возникло революционным путем (опричнина), посредством и в результате сверхсубъектного, волюнтаристского акта. Волюнтаризм – имманентная черта русской власти.
Первое самоограничение самодержавной власти произошло 5 апреля 1797 г., когда Павел указом о престолонаследии установил порядок передачи престола; по сути и логике самодержавия такого порядка быть не должно – все определяется волей монарха. Следующий крупный шаг в самоограничении – октябрьский (1905) манифест Николая II. Третьим – летальным для самодержавия – "ограничением" стала февральская революция 1917 г. Так сказать, мат в три хода. За ней, однако, последовала октябрьская революция и установление коммунистического режима, сутью которого была надзаконная и автосубъектная власть, но уже не в виде монарха, а в виде партии, точнее – ее ЦК, а еще точнее – генсека.
Таким образом, самодержавие, как и коммунизм, было надзаконной властью. Факт устойчивости и по сути самовоспроизводства этой власти свидетельствует и о ее глубоких корнях, и о ее адекватности, если не оптимальности для русского мира и его организации.
Показательно, что даже борцы с самодержавием в своих проектах будущего "послесамодержавного" устройства воспроизводили надзаконную матрицу. Так, по проекту Павла Пестеля – "Русской Правде" – в России после свержения самодержавия вводились республиканский строй и разделение властей: законодательная (Народное вече), исполнительная (Державная дума), судебная. Все как, например, в Америке после 1776 г.
Однако над тремя ветвями власти должна была возвышаться еще одна – четвертая, а точнее, первая. Называлась она "блюстительная власть". На самом деле, то была сверхвласть, власть надзаконная. Ее задача – контроль над тем, чтобы три ветви не выходили за рамки конституции. Центральный орган "блюстительной власти" – Верховный собор, который состоял из 120 (по-видимому, по числу активных декабристов) избиравшихся пожизненно членов, именуемых боярами (кстати, именно Верховный собор назначал главнокомандующего во время войны).
Перед нами по сути – нечто напоминающее ЦК КПСС, по сути –олигархическое, коллективное самодержавие, которое, впрочем, довольно легко превращается в индивидуальное: диктатор де-факто превращается в монарха (в виде чего-то похожего на протектора, "отца нации" и т.п.) или даже де-юре провозглашает себя таковым. О том, насколько легко и, самое главное, логично русская власть переходит от коллективной формы к индивидуальной, свидетельствует история советского коммунизма – вовсе немонархического строя: правление каждого нового генсека начиналось с "коллективного руководства" ("возвращение к ленинским нормам"), а заканчивалось тем, что партийным новоязом обозначалось как "культ личности" или "волюнтаризм".
Таким образом, надзаконность (надконституционность) Администрации президента РФ не есть ни злой умысел, ни выверт истории – это системно-историческая черта, воспроизводство которой лишний раз доказывает "правило А.А.Зиновьева": "Эволюция крупных сложных систем необратима". В ходе эволюции системы могут менять структуры, структурно меняться, но "la plus ça change la plus ça rêste la même chose", по крайней мере, по своей сути, по базовым принципам. Более того, структурные кризисы и изменения (часто осуществляемые с помощью противников системы – "принцип "Матрицы-2", наиболее ярко проявляющийся в истории капсистемы) как раз и обеспечивают сохранение системы, постоянно жертвующей своими конкретными историческими структурами, отбрасывающей их, как ящерица хвост. Но как могла возникнуть столь необычная власть? По логике – только весьма необычным образом, в необычных исторических условиях.
V
Некоторые историки обусловливают специфику русской власти принятием византийского наследия. Другие говорят о переносе на русскую почву монгольских (ордынских) форм; эту версию нередко подкрепляют тем фактом – совершенно верным, – что домонгольская Русь не знала таких форм власти, которые установились на Руси во второй половине XVI – первой половине XVII в.: ни Киевская, ни Владимирская Русь не знали феномена надзаконной власти. Но, обратим внимание на два других факта: во-первых, надзаконной власти не знала и Орда (кстати, как не знала и Византия); во-вторых, эта власть – в виде самодержавия – начала формироваться почти столетие спустя избавления от Орды, а вовсе не сразу. Поэтому речь не может идти о заимствовании ордынских порядков – этого не произошло, имело место нечто более сложное и необычное, то, что Гегель называл "коварством истории". Что же это было?
Включение в ордынский орднунг резко изменило соотношение сил в традиционном русском властном треугольнике "князь – бояре – вече", причем изменило двойным воздействием. Во-первых, обретя в лице Орды и ее ратей ту "массу насилия", которой у них не было раньше, князья резко усилили свою позицию по отношению к боярству и вечу (с начала XIV в. в большинстве русских княжеств слово "вечник" стало синонимом слова "бунтовщик"). Во-вторых, поскольку в рамках ордынской системы шла конкуренция за ярлык, наилучшие шансы были у тех княжеств, где князь и боярство не противостояли друг другу, а выступали как единое целое – нечто вроде "княжебоярского комбайна"[3] (наиболее в этом преуспела Москва), где население поддерживало своего князя, свой "комбайн". Это не значит, что прекратились бунты, столкновения между князем и боярством, отнюдь нет. Однако у них появился внешний (для Ордынской системы в целом он был внутренним) ограничитель и, в известном смысле, регулятор. Все это изменило и положение княжеской власти, и вектор социальной и властной борьбы. Князь, обладавший великокняжеским ярлыком, автоматически становился и для своих подчиненных, и для князей других земель функциональным ханом ("ханом по поручению", "миниханом", "квазиханом").
Ордынизация Руси привела к тому, что, во-первых, центральная власть (по ханскому поручению) стала единственно значимой, реальной. Во-вторых, власть, сила, насилие стали главным фактором жизни – не случайно В.О.Ключевский писал об ордынско-удельной эпохе как о времени измельчания общих интересов, падения морали, ориентации только на силу – Орды или ее московского наместника. В-третьих, эта власть оказывалась, по крайней мере по исходному импульсу, по генетической тенденции развития, по воле единственным субъектом, стоявшим в качестве наместнической власти над русской землей – так же, как Орда стояла над ней, или стоявшим вместе с Ордой в качестве ее нижнего, улусно-служилого элемента над русским обществом. Так возник – не с необходимостью, но закономерно – мутант и одновременно новая форма власти, пока еще не русская – ордынско-московская власть.
Эта власть, ордынско-московская (или ордынская власть в "ордынской системе" по отношению к Руси) обрела новые качества, которых исходно не было ни в кочевых державах, ни в домонгольской Руси и которые возникли в процессе и в результате взаимодействия Орды, ханской власти, с одной стороны, и русских порядков, христианского общества, – с другой.
Я подчеркиваю процесс именно взаимодействия, а не прямого переноса неких порядков. Разумеется, Русь немало заимствовала у Орды, однако надзаконную власть она заимствовать не могла – в Орде такой не было. Надзаконным, волевым были отношения Орды и Руси, причем длились эти отношения более двухсот лет – срок вполне достаточный, чтобы выработать устойчивые формы отношений и практики. Необходимо подчеркнуть еще один факт: монгольские династии Юань в Китае и иль-ханов (хулагидов) в Иране стали непосредственными, внутренними правителями этих стран, испытывая на себе местное влияние, их порядков, законов и т.д., тогда как Золотая Орда осуществляла внешнюю, дистанционного характера эксплуатацию, взимая дань, т.е. осуществляя волевое, надзаконное отношение. Не власть в Орде сама по себе была надзаконной, надзаконной была власть ордынских ханов над Русью, над русскими князьями, главного из которых они – функционально – наделяли этой властью. Именно это привело к совершенно фантастической мутации власти на Руси, обусловленное помимо прочего тем, что Русь была христианским обществом (в ином случае никакой особой русской власти в истории мы не имели бы). Суть дела заключается в следующем[4].
Монгольские и ордынские ханы (и, соответственно, их власть) как и любые верховные азиатские владыки не выступали в качестве субъектов. В обществах "азиатского" способа производства (или системно-исторического типа) субъектность не фиксируется[5]. Субъектность (исторический субъект) впервые оформляется в социумах античного типа, где выступает в коллективной форме (полис; отсюда – "казус Сократа"). И только в христианстве и с ним возникает индивидуальный исторический субъект. Христианское общество – общество индивидуальных субъектов, полисубъектное общество; в нем не может быть одного, самого-по-себе субъекта – как невозможен хлопок одной ладонью. Вот эту невозможность для христианского русского общества и в нем в значительной степени преодолела Орда с ее двухвековым господством.
Московский православный князь ордынско-удельной эпохи, безусловно, выступал как субъект. Однако поскольку на него проецировалась власть хана, порученцем и ревизором которой он был, то объективно князь оказывался единственным властным субъектом. А поскольку власть по сути была единственно значимым, то с точки зрения главной – властной – практики московский князь-порученец хана внутри русского мира оказывался чем-то вроде единственного субъекта. Так единственная по ордынской басурманской логике власть приобретала тенденцию к функционированию в качестве единственного христианского субъекта. Но, повторю, в христианском обществе это есть нонсенс, поскольку оно является полисубъектным, в нем фиксируется субъектность различных и разноуровневых (индивид, группа, институт) социальных агентов, а сам социальный процесс развивается как положительное (сотрудничество) и отрицательное (борьба) взаимодействие субъектов.
Именно межсубъектное взаимодействие делает социальных агентов субъектами. Но так – в христианском социуме. В симбиотическом, двусоставном ордынско-христианском – иначе. В нем возникал еще один парадокс: власть-субъект существует как таковая, т.е. как власть, а следовательно, и как субъект по поизволению-поручению высшей, вынесенной куда-то далеко вверх, к Их Тэнгри (Великому Небу), за рамки русского социума несубъектной ханско-царской властью.
Как известно, христианин выступал (индивидуальным) субъектом, поскольку вступал в индивидуальные отношения с Богом, Абсолютом. Именно последний посредством этих отношений наделял субъектностью социальных агентов христианского мира. Субъект ордынской власти по поручению наделялся властной субъектностью не Абсолютом, а вполне земной, хотя далекой и внушающей страх и ужас властью ордынского царя-чингисида.
Поскольку московско-ордынская (будущая русская) власть оказывалась единственным властным и значимым субъектом не в результате взаимодействия с другими субъектами, а по воле верховной власти, которая сама субъектом не являлась, а выступала в виде некой почти безличной силы, то реализовать свою субъектность русская власть могла лишь по отношению к самой себе. Она, эта власть – субъект-чужой орган, была исходно сконструирована как автосубъект, т.е. субъект-сам-для-себя, субъект, реализующий свою субъектность в отношении к самому себе. Такой субъект – Властихрист – не только не нуждается в другом субъекте, но и стремится не допустить его появления/существования, это субъект – терминатор субъектов, негативный субъект, стремящийся к единственности, к моносубъектности.
Здесь необходимо подчеркнуть, что русская власть – это не моносубъект по сути, как кажется на первый взгляд и как я склонен был считать в середине 1990-х годов. По сути, как субстанция, она прежде всего автосубъект, который по своей сам-по-себе субъектности должен стремиться и стремится к моносубъектности, но по сути, за исключением нескольких исторических мгновений, связанных с демонархиями[6] трех апостолов русской власти – Ивана, Петра и Иосифа, в которых персонификатором моносубъектности становится человекомасса с ее энергией (и эта масса нарастает от Ивана к Иосифу), не достигает этого состояния (асимптота, только асимптота, нередко удаляющаяся от цели) и в результате превращающийся в гиперсубъектность. Т.е. власть вынуждена допустить субъектность некоторых других элементов системы во второстепенных сферах, присваивая в то же время себе статус сверхсубъекта, гиперсубъекта и таким образом – компромиссным образом решая проблему реализации своей природы. Гиперсубъектность, которой оборачивается тенденция к множественности персонификаторов моносубъектности ("полимоносубъектность"? – "хлопок одной ладонью") – все это реакция христианского, множественно-субъектного по социогенотипу общества на собственную же форму, возникшей из взаимодействия с не (и вне) субъектным ордынским началом, "ответ Бога отца, сына и святого духа" ордынскому хану, "царю Калину". И этот ответ обрекает автосубъекта русской власти на вечное внутреннее борение, превращает его самого в поле (само)разрушительной борьбы, которая и есть его развитие. Но это тема отдельной работы по философии истории – не России, а автосубъекта русской власти.
Если автосубъектность – это субстанция, то моносубъектность есть ее атрибут, функция. Это тенденция, которую стремится реализовать автосубъект. Моносубъект в полисубъектном обществе? Аномалия. В дальнейшем развитии такого аномального сочетания теоретически либо автосубъектность с ее тенденцией к моносубъектности должна была исчезнуть, либо общество должно было перестать быть полисубъектным. В реальности ни то, ни другое не получило своего полного логического завершения. Однако первая тенденция победила со значительным перевесом и окрасила в свои тона проявление субъектности в русской истории и жизни, деформировав полисубъектность.
Полный и всеохватывающий триумф моносубъектности в христианском обществе невозможен. Точнее: возможен на краткий миг, в редкие и исключительные моменты, как правило, в период генезиса новых структур власти, на основе террора-насилия. Так, моносубъектность "побеждала нокаутом" при демонархиях Ивана Грозного, Петра I, Сталина. Моносубъектность всегда может (по сути – должна) быть оспорена в христианском по социокультурному генотипу обществе. И как показывает русская история XVI–XX вв., постоянно оспаривалась; полисубъектность все равно пробивала себе путь в виде превращенной, порой негативной или даже уродливой форме борьбы за моносубъектность, за лишение других субъектов субъектности или за предотвращение приобретения теми или иными социальными единицами субъектных качеств.
VI
Таким образом, в ходе 250-летнего взаимодействия Орды и Руси был выкован принципиально новый тип власти, которого до этого не существовало ни в "степных империях", ни на Руси, ни на Востоке, ни на Западе. Эта власть родилась в результате длительного взаимодействия – полусимбиоза-полупаразитизма – Орды и Руси. Важно, что одним из элементов взаимодействия было христианское общество, т.е. общество, в котором социально фиксируется субъектность и которое признает субъектом индивида. В нехристианской зоне, например на Востоке, автосубъектная надзаконная власть не имела никаких шансов укрепиться, здесь она была бы поставлена под контроль системной социальности, системного порядка, подавлена ими и их законами. На христианском Западе против попытки ее самоосуществления тут же восстали бы другие субъекты. Экстралегальная власть теоретически имела возможность стать на ноги и укрепиться только там, где было христианство и где благодаря необычным историческим обстоятельствам она могла (или имела тенденцию и волю, пусть сначала слабые) стать замкнутым на себя субъектом (автосубъектом), стремящимся к единственности (моносубъектности), там где власть сильнее общества. Это и была русская периферия Орды. Она же периферия Византии, сущностные роль и значение наследия которой в русской истории постоянно и неправомерно преувеличиваются. Говорить можно лишь о форме. Византийские формы власти и церковности в России, помимо прочего, были необходимы для того, чтобы придать христианскую форму странной для христианства власти.
Формирование на Руси особого типа власти – ордынско-московской – еще не означало автоматически ее полного превращения в русскую власть – автосубъектную, надзаконную и социально однородную, как это произошло в 1565–1649 гг. Прежде всего этому препятствовала Орда, сам факт ее существования. Однако и уход Орды не гарантировал обретения властью в "православном ханстве" (Г. Федотов) 1480–1564 гг. качеств "русского кольца всевластия". Теперь, когда не стало Орды, которая создала ордынско-московскую власть, была ее гарантом и одновременно ставила жесткие рамки ее развитию, эта власть должна была либо исчезнуть, вернуться к домонгольскому состоянию, либо, во-первых, найти неордынские средства и механизмы, гарантировавшие ее бытие, и, во-вторых, навязать их. Последнее было возможно только насильственным путем в ходе социальной войны князя и боярства.
Чтобы русская власть возникла, должен был распасться княжебоярский комбайн, княжебоярское "братство кольца" Всевластия и у последнего должен был появиться властелин – либо индивидуальный, либо коллективный. Каким бы он ни был, он должен был решить проблему: как сохранить власть-автосубъект в христианском полисубхектом обществе, ведь, полисубхектность нельзя ни прогнать, ни отменить, с ней надо ужиться. И выход был найден: если нельзя превратить автосубъектную власть в моносубъектную, она должна стать сверхсубъектной, гиперсубхектной, по крайней мере в своей, главной – властной сфере. Все остальные пусть сохранят субъектность, но это будут субъекты и субъектность второго, третьего и т.д. сорта. Со "стеклянной ясностью" такой подход/дизайн зафиксировал Устав КПСС, куда там Ивану Грозному: "Она (КПСС – А.Ф.) является высшей формой общественно-политической организации… советского общества"; т.е. все остальные – низшие, субъекты низшего класса.
Но если КПСС зафиксировала надзаконность власти в документе, то Иван Грозный создал ту форму, которая – без всяких документов – реализовала эту надзаконность. Форма называлась опричнина, она и стала эмбрионом русской власти, средством превращения ордынско-московской власти в русскую. Опричнина была самой настоящей властной и экономической войной (и одновременно – актом революции сверху) и, сняв противоречие между автосубъектностью и полисубъектностью посредством надзаконности, решила не только этот вопрос, но и другой, установив индивидуально-властную ("национальную") форму самодержавия и подавила олигархическую, коллективную: опричнина, помимо прочего, была и средством разрушения княжебоярского комбайна, если не окончательным решением этого вопроса. Так сказать, два шара в лузу.
Грозный царь настолько продвинул дело русской власти, что даже ответный удар боярства во время Смуты уже не смог достичь цели – самодержавие было восстановлено силами русского среднего класса тех времен – средних и мелких "детей боярских" (смута – это "сыны убивают отцов", во властном смысле, разумеется) и части купечества, зажиточного посадского люда, т.е. тех слоев, которые выигрывали в результате превращения ордынско-московской власти в русскую власть в форме самодержавия. И если несколько региональных групп купечества и посадского люда выиграли ситуационно, попав в свое время в опричную зону и получив в результате преимущества по отношению к конкурентам из земской зоны (купечество бывшей опричной зоны и проанонсировало войско Второго ополчения во главе с князем Пожарским, которое изгнало поляков из Москвы в 1612 г. и формально окончило Смуту), то средний и мелкий служилый люд выиграли в результате возникновения самодержавия объективно, потому-то они не только встали на его защиту, но и восстановили в 1610 г., а их дети и внуки в 1630–1640-е годы пожали плоды их победы в виде крепостного режима.
Русское крепостничество невозможно без и вне самодержавия, но и самодержавие не встало бы на ноги без учреждения крепостного состояния образца 1649 г., т.е. служилого крепостничества (не путать с таковым после 1762 г., особенно екатерининских времен). Крепостничество стало важным фактором и окончательной победы самодержавия к середине XVII в. и его дальнейшего развития, той последней "гирькой", благодаря которой на Весах Истории чаша "реальность" перевесила чашу "возможность". Но прежде чем рассмотреть достаточные причины и факторы, придавшие русской власти в XVI–XVII вв. необратимый характер и обусловившие многие важные черты и параметры ее развития, постараемся ответить на один важный вопрос.
|
Фурсов Андрей Ильич – русский историк, обществовед, публицист, социолог.
